Женщин, конечно, все это время у меня было много и разных, с некоторыми отношения затягивались, грозя перейти в качество предматримониальных, но ни с кем это «пред-» так и не было перейдено. А вот Марину я встретил совершенно случайно и через семнадцать дней сделал ей предложение. По случаю бракосочетания я осуществил свою старую мечту — вернуться из Строгина (там меня никогда не покидало ощущение оторванности от Большой земли, как у папанинцев на льдине) в старую, с детства любимую Москву. Конечно, лучшим вариантом была бы Самотека, но поселиться там одному было бы очень «криво» по отношению к родителям, и я ограничился тем, что купил квартиру в старом доме на Абельмановской заставе в заросшем липами дворике, очень похожем на тот, старый, родной. Быстро сделал ремонт, пригласив на халтуру бригаду потрясающих итальянцев, работавших на реконструкции «Метрополя», и первую брачную ночь мы провели уже на новом месте. А через девять месяцев родился Кирюха, Кирилл Арсеньевич, названный так в честь Марининого деда, умершего незадолго до свадьбы.
До зимы 1991-го все шло, как по маслу. «Шестерку» я отдал «в разгон» и купил себе нереальный Форд-Мустанг с движком в пять литров. У меня был малиновый пиджак, но надевал я его только когда бывал в одном из немногочисленных тогда с Москве казино, чтобы не выбиваться из общего ряда посетителей. К сожалению, в казино я был и 22-го января, когда намеренно без помпы было объявлено о Павловской денежной реформе. Следующие три дня все, кого я только мог привлечь, носились по сберкассам, обменивая пятидесяти и сторублевки на купюры нового образца, но спасти удалось не более десяти процентов. Я клял себя за то, что неделю до реформы не вложил весь налик в валюту, но сделать уже ничего было нельзя. В мгновение ока я из миллионера превратился — ну, не в нищего, конечно, но в человека с финансовыми проблемами — точно. Малиновый пиджак с тех пор пылился в шкафу, а Мустанг пришлось продавать буквально за бесценок.
Потом был августовский путч, развал СССР, воцарение Ельцина, но меня, занятого борьбой за выживание, все это как-то не очень коснулось. Дела шли все хуже. Во-первых, старый бизнес был детищем Никсона, и у меня не получалось «крутиться» в нем, как он; во-вторых, стремительно менялся рынок (браслеты и джинсы давно отошли, пивом и куревом не торговал только ленивый, киоски вырастали на каждом углу), и здесь я тоже как-то не поспевал. Конкуренты конкретно «выжимали на обочину». В начале 92-го некие «авторитетные» люди сделали мне предложение, от которого, я почувствовал, лучше не отказываться. Полученных за бизнес денег только-только хватило, чтобы заплатить по долгам и выдать всем работникам последнюю зарплату. Картина «пустой кошелек», о самой возможности которой я давно забыл, вновь стала реальностью. Марина рвалась работать, поддерживать семейный бюджет, но за искусствоведами тогда очереди из работодателей не наблюдалось. К тому же, чтобы работать, нужно было пристроить Кирюху, и в результате, чтобы его взяли в сад, Марине пришлось идти в этот сад уборщицей-санитаркой. Она восприняла это со стоическим юмором, рассказывая, что воспитательницы обращаются к ней за помощью в убаюкивании групп — ничто не является для детей таким снотворным, как лекции, например, об европейском изобразительном искусстве 18 века. По ее примеру я тоже перестал киснуть, сел за руль, выехал бомбить и стало ясно, что худо-бедно, а можно не только жить самим, но и помогать родителям: если в «Науке и Жизни» зарплату еще хоть как-то платили, то в маминых «Известиях», из второй газеты страны ставшей независимым и далеко не самом популярным изданием, денег не давали по нескольку месяцев.
