у речки — море-океан,
а у девушки — дружок,
нехороший мальчуган…
Черным было написано:
Со мною вот что происходит,
ко мне мой лучший друг не ходит…
И фамилии под стихами стояли: Есенин, Евтушенко, Щипачев, Иван Прохоров, Берггольц, Цветаева, а кое-где просто инициалы: Н. Н., Н. П., Т. И., А. Ч. и т. д. Может быть, подруги Нины? В конце записной книжки алели две строки:
Кто любит вас сильней, чем я,
пусть пишет ниже меня!
А ниже писать было уже негде. Хитрый какой-то кавалер. «Ничего, мы еще посмотрим!..» Алмаз шмыгнул носом, снова вернулся к началу.
Зерна глаз твоих осыпались, завяли,
имя тонкое растаяло, как звук,
но остался в складках смятой шали
запах меда от невинных рук.
Алмаз ворочался, укрывшись с головою простыней, шуршал страницами, сопел и, видимо, разбудил чутко спавшего Илью Борисовича. Человек с усиками поднялся, минуту сидел на кровати, не понимая, почему горит свет и кто это шуршит, неужто мыши… Наконец заметил, что Алмаз возится под простыней. Илья Борисович еле слышно захихикал:
— Ты что? Любовное письмо читаешь?
Алмаз выглянул из-под простыни распаренный, злой. Страшно смутившись, буркнул:
— Пушкина маленько…
Бывший художник в майке, в длинных черных трусах, вдруг дернул щекой в склеротических красных жилках и, поочередно поднимая то левую руку, то правую, прочитал свистящим шепотом, стоя посреди комнаты:
Нет, не тебя так пылко я люблю…
не для меня кр-расы твоей блистанье…
люблю в тебе я пр-рошлое страданье…
— Страданье понял? Слушай, мы тоже это знаем! Не фофаны какие-нибудь!
…и молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
в твои глаза вникая долгим взором,
таинственным я занят разговором,
но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
в твоих чертах ищу черты другие,
в устах живых… уста… давно немые…
в глазах огонь угаснувших очей…
— Эх, мальчик мой… Эх!
На глазах Ильи Борисовича сверкнули слезы. Он подошел к Алмазу, сжал больно ему руку. Долго так держал и кивал головой. Потом нашел слова:
— Это поэзия! Поэзия, брат! Не какая-нибудь антимония! Это… ты погоди, я сейчас приду.
Он вышел в коридор, через несколько минут вернулся, совершенно растроганный.
— Извините, пардон, как говорят французы. Я что котел сказать? Это поэзия, — горячим шепотом продолжал Илья Борисович, щеки его блестели. — Ах, как я вагубил свою любовь, мой мальчик… как я ее загубил…
Он присел к столу, по-прежнему в майке и трусах, сжимая голову в ладони.
Алмаз хотел его утешить, но не знал, что сказать. Он лег на живот и уткнулся в подушку.
