Стараясь не смотреть себе в глаза, сведя от волнения дрожащие колени вместе, Алмаз принялся намыливать себе шею, щеки, надгубье. Пена сразу защекотала, обжигая, сохла и крепко-крепко стягивала кожу. Озираясь по сторонам — смотрят или нет соседи по комнате, он поднял безопаску и плотно прижал ее к лицу, зажмурившись, потянул вниз. Под тончайшим лезвием что-то зашуршало, стало потрескивать, какие-то невидимые волоски-пушинки чисто срезались, на выбритом лице осталось ощущение холодка. Алмаз открыл глаза, потрогал левой рукой щеку — какая гладкая кожа. Видимо, в самом деле он ее побрил. Осмелев, зачиркал бритвой по смуглому, кривящемуся в улыбке лицу. Конечно, порезался. Над губой выскочила капля крови, на подбородке заалела черточка…
— Ничего-о, жить можно! — повторил он слова Белокурова.
Все было прекрасно, только голос у Алмаза все еще оставался тонким.
Когда с Алмазом заговаривали девушки или начальство, он все так же смущался, отворачивался, утирал нос рукой, смотрел под ноги. Но одновременно с этим теперь изо всех сил сводил брови, округлые, шелковистые, и вот так ходил. А ведь при этом надо еще думать, разговаривать, смеяться. Стоило расслабиться, как морщина на лбу исчезала. Лоб по-прежнему оказывался гладким, как фарфоровая чашка! Трудно молодому человеку.
В последние дни с утра до вечера в общежитии горело электричество — окно занавешивали тучи. Алмаз возвращался к новым своим друзьям в сумрачную комнатенку, пропахшую куревом, старым закаменевшим хлебом, останавливался в дверях и с наслаждением вдыхал воздух. Сам он не курил, но табачный дым ему нравился.
Парни, умывшись, садились за стол. Днем ели в заводских столовых, а вечером дома.
Илья Борисович брал нож, рассматривал его и, хихикая, мурлыча, издавая смешные звуки носом и ртом, резал хлеб. Собирал в ладонь все крошки, забрасывал их в рот. Поправляя замаслившийся галстук, без конца говорил, при этом тонкая щеточка усов двигалась.
Шофер Петя распространялся о женщинах.
— Не женитесь, братцы! Я ето испытал, ето надо пройти — ето не расскажешь! Когда-нибудь меня покажут в музеях, будут говорить: вот он, вот-вот, он когда-то женился, пусть он нам доложит, что ето такое! Потому что к этому времени с загсами покончат.
— Загсы, паксы, ваксы… — добродушно ворчал Илья Борисович, попивая кефир, — вот это антимония! У нас лично в тюряге жен не было… — и снова, и вполне интеллигентно обращался к Пете: — Извини, я, кажется, тебя перебил, мой друг…
