– Так это она – Алая Колдунья из Руптуса! – восклицает Навина. – Какая круть! А вы можете мне сказать…
Констанция ее по-прежнему игнорирует.
– Прости меня за пчел, – говорит она, обращаясь к Джорри. – Это, наверное, было очень больно.
Тин сжимает локоть Джорри и пытается утянуть ее прочь. Чего доброго, она устроит истерику и начнет пинать старуху-писательницу по лодыжкам или просто поднимет крик. Нужно ее отсюда извлечь. Они поедут домой, он нальет себе и ей выпить покрепче и успокоит ее, а потом они смогут посмеяться над всей этой историей.
Но Джорри не двигается, только отпускает руку Тина.
– Да, это было очень больно, – шепчет она. – Так больно. Все было так больно, всю мою жизнь.
Неужели она плачет? Да: настоящие слезы, металлизированные, сверкающие золотом и бронзой.
– Мне тоже было очень больно, – говорит Констанция.
– Я знаю, – говорит Джорри. Они смотрят друг другу в глаза, словно сплавленные воедино в некоем непостижимом слиянии разумов.
– Мы живем одновременно там и здесь, – говорит Констанция. – В Альфляндии нет никакого прошлого. Там нет времени. Но здесь, где мы сейчас, время есть. И у нас еще осталось немного.
– Да, – говорит Джорри. – Время пришло. И я тоже прошу у тебя прощения. И отпускаю тебя.
Она делает шаг вперед. Что это, думает Тин – объятие или схватка? Это какой-то кризис? Как помочь? Что за странное, безумное женское действо происходит у него на глазах?
Он чувствует себя идиотом. Неужели он все эти годы не понимал про Джорри чего-то главного? У нее есть иные слои, иное могущество? Иные измерения, о которых он никогда не подозревал?
Констанция отступает.
– Иди с миром, – говорит она, обращаясь к Джорри. Теперь на белом пергаменте ее лица блестят золотые чешуйки.
Юная Навина сама не верит своему счастью. Она стоит с полуоткрытым ртом, покусывая кончики пальцев, затаив дыхание. Она обволакивает нас янтарем, думает Тин. Чтобы сохранить навеки. В янтарных бусах, в янтарных словах. Прямо в нашем присутствии.
Что можно со мной сделать? Что следует со мной сделать? Один и тот же вопрос. Возможности были ограничены. Семья перебирала их все – заунывно, бесконечно, сидя по вечерам за кухонным столом за закрытыми ставнями, поедая сухие щетинистые колбасы и картофельную похлебку. Когда мне было получше, я тоже сидела с ними, поддерживала разговор как могла, вылавливая в супе куски картошки. В другое время я пряталась где-нибудь в темном углу, мяукая что-то сама с собой и слушая чирикающие голоса, которых кроме меня никто не слышал.
