Она бредет на кухню, смотрит в окно, выходящее во двор, на крыши домов, понимает, что до рассвета еще далеко. Ей не верится, что завтра наступит новый день. Сейчас это кажется ей невозможным, немыслимым, невообразимым. Через пару часов нужно встать, поехать в больницу, затем вернуться домой. Вернуться в эту образцово-безликую квартиру, надеяться, что вслед за завтрашним днем наступит еще один, а за ним – еще и еще. Она хватается за ручку холодильника, чтобы не потерять равновесие, на секунду замирает, крепко сжимая ее ладонью. Легонько тянет на себя, и дверца бесшумно поддается. Она замирает в потоке холодного света, растерянно переводя взгляд с решетчатых полок на масленку, подставку для яиц. Вспоминает, что не попрощалась с Эриком. Что он сейчас делает? Он уже поел? Или так же, как она, бродит по кухне? Она закрывает дверцу. У нее нет никаких дел, она не может решить, чем заняться, страшится того, что должно вскоре произойти. Залпом выпивает полный стакан воды из-под крана, наливает еще один, но, не допив, выливает воду в раковину, смотрит, как она стекает в слив. Как будто черная дыра поглощает галактику. Виржини слышит, как за спиной шумит компрессор холодильника, как тихо булькает в трубах. До нее будто бы доносится первое рассветное пение птиц – но нет, ночь еще темна.
Она замирает на пороге спальни. Решает было снять форму, но тут же передумывает. Заходит в темную комнату. Тома́ в одних трусах спит поперек кровати, отбросив простыни, одна нога свесилась с матраса. Виржини рассматривает его ягодицы, его изящные икры. Говорит себе, что ноги у мужчин почти всегда красивые и что они даже не представляют, как им повезло. Ложится рядом с ним, полностью одетая, теснит его с кровати. Чувствует жар, исходящий от ее собственного, домашнего мужчины, этого дурачка, которого она все еще немного любит, этого неудачника, которому всегда удается ее рассмешить и который вот уже полтора года ею пренебрегает. Поднимает руку, гладит его по спине, пока он не поворачивается к ней. Она касается его полусонного лица, трогает подбородок, ощущает под пальцами отрастающую щетину. Их влажные губы встречаются. Она настойчиво длит поцелуй, пока он не обнимает ее за талию. Она целует его возле уха, он утыкается носом ей в шею. Его рука в темноте скользит вверх по ее бедру к ягодицам, натыкается на кожаный ремень, на кобуру пистолета. Теперь он окончательно проснулся. Затянутая в полицейскую форму женщина в его постели целует его в запястье, берет за руку, настойчиво сует ее себе под рубашку, кладет на грудь. Виржини чувствует, как рука Тома́ перехватывает инициативу, гладит ее соски, как они твердеют под его пальцами. Она все не может поверить в то, что желание можно разбудить, застав человека врасплох. Но Тома́ уже расстегивает ее тяжелый ремень, тянет за штанину мужских брюк из зимнего форменного комплекта, и они легко спадают, обнажая кожу, увлекая за собой полицейскую дубинку, наручники, черную кобуру с пистолетом. Тома́ изумлен, счастлив, возбужден видом этого загадочного существа в своей постели, воплощением самых причудливых своих фантазий – словно Виржини решила развлечь его демонстрацией всех имеющихся у нее костюмов, словно он выбирал между задорной девчонкой-солдатом, услужливой горничной, преданной своему делу медсестрой, секретаршей со строгой прической и в конце концов остановился на полицейской форме. Тяжелое дыхание Тома́ возвращает ее к реальности, навсегда запечатлевает в памяти этот странный момент. Теперь его ладони держат ее за шею, губы впились ей в губы, и, пока они целуются до изнеможения, пока он спускается ниже, пока ласкает языком внутреннюю поверхность бедер, где кожа такая нежная, в голову Виржини закрадывается мысль, что, возможно, сейчас они в последний раз занимаются любовью, потому что завтра, – теперь она в этом уверена – она не поедет в Пор-Руаяль, она приняла это решение минуту назад, на кухне, она обо всем расскажет ему, своему ничего не подозревающему мужчине, расскажет, что беременна от коллеги по имени Аристид, и от этой мысли она замирает, потому что правда всегда опустошительна, потому что ей так не хочется все разрушить, не хочется потерять Тома́, не хочется видеть, как разбивается на мелкие осколки ее едва созданная семья, так что, пожалуй, она ничего ему не скажет, тем более что ей всегда казалось: говорить правду ради правды – не самое взрослое и взвешенное решение, она не уверена, уже ни в чем не уверена, и тут он наконец входит в нее, и она хватается за его плечи, за его вновь проснувшееся желание, не может понять, что делает этот разбуженный среди ночи мужчина, спасает ее или тянет за собой на дно, но сейчас, этой ночью, в этот самый миг, она берет то, что дает ей жизнь, и вдруг улыбается, ее лицо сияет, потому что она вспоминает, что ей нужно закрыть глаза и думать о Франции.
