Но Аристид уже давно понял, что он ей не ровня: она куда сильнее его, и зря он надеялся, что сумеет когда-нибудь в чем-нибудь ее убедить. Его уговоры ни к чему не приведут, ее ничем не проймешь, но сейчас, в конце этого безумного, прекрасного дня, ему кажется, что он любит ее, пусть немного, но любит. Это странное, новое, обезоруживающее ощущение – собственно, оно только что помогло ему обвести вокруг пальца целый наряд пограничной полиции. Его влечет к ней чувство, которого он прежде никогда не испытывал, и он понимает, что, пожалуй, влюблен в нее, да, кажется, он верно подобрал слова.
Он чувствует, что в глазах у него стоят слезы. Он тоже бесконечно устал.
Они прекрасны – заблудившаяся пара на пустынной улице в Ле Ренси, двое выживших, пристально смотрящих друг другу в глаза, чтобы не рухнуть на землю. Она наугад целует его лицо, покрывает быстрыми, жадными поцелуями его нос, щеки, губы, подбородок, а затем высвобождается, одарив на прощание улыбкой, вселив в него уверенность, достаточную для того, чтобы он без приключений добрался до дома, разворачивается и исчезает в темном подъезде.
32
Она входит в спящую квартиру, стесненная непривычным ощущением. У нее на ремне висит табельное оружие.
Света уличных фонарей хватает, чтобы понять, что здесь все осталось на своих местах: диван в гостиной, низкий столик, плоский телевизор, коробки с игрушками, все те вещи, что ждали ее здесь и теперь, в оранжевом свете фонарей, ранят ее взгляд. Ей кажется странной не депортация обреченного на смерть человека, не то, что она почти заставила двоих коллег нарушить закон, не то, что ее наглость помешала работе нескольких служб международного аэропорта, – нет, странными кажутся нелепые контуры этих предметов, разномастная мебель, полки на стенах, свисающий с потолка круглый бумажный абажур, гирлянда из лампочек в углу комнаты, игрушечный жираф, зажатый двумя диванными подушками.
Она вздрагивает при мысли о том, что своими руками чуть не вычеркнула себя из этой жизни, целиком принадлежавшей ей еще утром. Она по сто раз на дню бегает из гостиной в детскую, но теперь эти три шага вдруг кажутся ей бесконечными. Два метра ковролина за порогом отделяют ее от сына. Она входит в комнату, стараясь не наступить форменными ботинками на игрушки. Склоняется над кроваткой, свешивает через бортик руку, чтобы ощутить на кончиках пальцев дыхание Максанса. Дома так жарко, что Тома́ его не укрыл. Малыш крепко спит на своем матрасике, сжимает кулачки, словно за что-то держась. Она касается пальцем круглой щечки, чтобы убедиться в реальности его существования. Замечает в ногах кроватки игрушечный самосвал, с которым он в последнее время не расстается, зачитанную до дыр книжку с выдвигающимися картинками, рулон бумажных полотенец, которые он с восторгом разматывает: вот они, доказательства.
