— С этого лета выходим в передовики.
И вышли, беду ту настоящую не рассмотрели, вышли с песнями и радостью творить и множить ее собственными руками — сводить дубраву. Два села, все мужики, и баб не забыли прихватить. И поплыли по речке дубовые кряжи в большие города для больших хозяйственных задач. Работали торопливо и жадно, подсчитывали уже деньгу, примерялись к обновкам, кто что справит, кто что купит. Тимох Махахей попытался помешать топору, но его свои чуть не зарубили.
— Вредитель,— коротко оказал Аркадь Барздыка.— Вот он весь перед вами с нутром своим.
От слов таких Махахей угнулся даже. Нешуточные были слова. Нешуточно пошли на него и мужики:
— Лес, дубрава чья? Колхозная. А мы кто — колхозники. Враг ты колхозной жизни.
— Какой я враг, я сеном своим, все знают, колхозных коней кормлю, у коровы своей отбираю,— не хотел хвалиться, выставляться перед селом Махахей, а пришлось.
— Надо еще разобраться,— напер Барздыка,— откуда у тебя сено, и на корову хватает, и коням остается.
— От верблюда, вот откуда. У тебя стог с прошлой зимы в огороде гниет, ни клочка никому не дал.
— Не лезь, Тимох, паси коней, пока самого не взнуздали да не спутали,— это Антон Ровда посоветовал.— Дерево еще вырастет, а мы из земли больше не встанем. Надо и о людях подумать, пожалеть и людей.
И это Антон Ровда так. И он тоже был с топором, как и все мужики. Их-то Тимох прощал, а вот Ровде простить не мог. Много о чем было говорено между ними. И, одни у них были слова, одни думки, даже породниться метили. Горько Тимоху было слушать и смотреть на Ровду, если уж он взялся за топор?!
И добро бы только мужики, Антон Ровда, чужие люди, так и своя баба взъелась. Тимох попросил ее приглядеть за лошадьми.
— А ты что, обезножел, обезручел,— накинулась она на него,— на лесе какие трудодни другим пишут, деньгами, говорят, сразу рассчитываться будут.
— Не хочу я тех трудодней и денег, пойду в район, чтоб прекратили.
— Против общества? Жить-то как в деревне будешь, с кем знаться? Что тебе копейчина в хате лишняя, радетель нашелся, порядчик. Гармошку тебе на них куплю, грай своим коням тустепы, скачите хоть всю ночь... А тут четыре по углам, и каждое рот разевает. Правдой своей накорми их... Ох, и выпала же доля, самой бы сытой была, если б правду твою можно было на хлеб намазать. И в кого ты только такой уродился, в кого удался?
— Пошел я,— сказал Махахей.
— Ой, да хоть хлеба кусок возьми в дорогу... Не пущу, не пущу!— Ганна подбежала к порогу, загородила дверь. Он подошел к ней, засмеялся, подергал за нос, и жена тут же захлюпала.
