— Э-э, цоб-цобе, волчье мясо,— меж хатами движется телега, медленно, понурив головы, бредут волы. Аркадь Барздьгка отвозит школьников в школу, сегодня его черед. Но в телеге сидит только он, привалившись спиной к жакам, а пацаны в лодках, челнах плывут следом. Пацанам весело, Барздыке же, как , и буслу в гнезде, тоскливо и угрюмо. Но, увидев Махахея, он оживляется.— Здоров, Махахей! — кричит он и смотрит на бусла. Бусел даже не моргнет.— С гонорком,— все так же весело смеется Барздыка, но смех его уже кажется натужным.— Не, не квартирант он у тебя, Махахей, хозяин он тут, а квартирант ты. Ты б с него за постой хоть чем брал, хоть яйцами. А то топор ему дай, пусть Яату достраивает.
— Ты б языком в момент мне ее достроил,— говорит Махахей.
Махахей тоже не смотрит на Барздыку, оба они вперились в
бусла, задрали головы вверх и пацаны. И птица — статуя каменная оживает, хлопает крыльями, клокочет розовым костяным клювом.
— Ну-ну, здоров,— говорит Махахей.— Признал... Как же я, зараза ты такая, жабоед болотный, злыдня кусок, хату просушу? Как печь протоплю? Вот бабу Ганну кликну, она тебе сову смоленую покажет, ноги твои — жерди, осмолки хвоевые на растопку пустит.
— Это он тебе покажет, где раки зимуют,— смеется Барздыка. Махахей будто и не слышит его.
— Жалко, жалко,— говорит он.— Ты гляди, прилетел и в гнездо спрятался. Трудная будет весна и у него. А то бы скинул. Ей-бо, как пить дать. А так жалко...
— Жалко у пчелки, знаешь, где... Который год ты его жалеешь, а он тебя в хату не пускает. Жалостливый до бусла, меня бы кто так пожалел... А ну пошли, пошли, спотыкачи!
— И то...— говорит вслед Барздыке Махахей и сам бредет по воде к сараю, открывает его настежь, хмуро смотрит на пугливо жмущуюся к стене корову, хорошо хоть сарай строил на бугре и стоит сейчас корова на сухом. Махахей выносит из сарая весло и два жака, бросает их в челн, долго смотрит вслед Барздыке. Никогда не ругались, не дрались они, но и мира между ними нет. Барздыка и сгубил дубовую рощу, о которой думал Махахей перед тем, как тот выплыл на телеге к его хате.
Кто не знал прежнего Князьбора, тот и сегодня еще обмирает, роняет шапку, глядя на вековые дубы, что уцелели на берегу Бобрика. На заглядение дубы, на пне иного из них может развернуться телега. Это он перегибает, конечно, но, говорят, раньше и впрямь были такие дубы, что пароконная телега разворачивалась, были да сплыли вешней водой. Вешней водой из года в год, из века в век плыли мимо них другие деревья, а под дубами, причалив плоты, отдьь хали плотогоны, варили знаменитую свою кашу. Столько по дубраве поднято князьборцами боровиков. И Тимох Махахей собирал их тоже, косил, считай, косой, загонял в тень телегу и грузил мешками — как на воз уложить, как коню повезти. Боровики все были крепкие, берешь ты его в руки, а он покрикивает на тебя, на зуб просится, скрипит под ножом, высоконький такой, налитой весь. Но в одну весну, в одно лето исчезло все: рубили дубы, а пропали и грибы. Называлась дубрава князьборская, стала называться дубняком Махахея, только ему это уже не в радость. Мало что успелось сохранить от былой красы Князьбора. Год тот был крутой — укрупнили князьборский колхоз. Жили до этого князьборцы небогато, но от новины до новины чего-чего, а картошки хватало, обживались ведь только после той войны, на долги, на кредиты, на скотину, на технику работали, а земли у колхоза было немного, можно сказать, совсем не было, гектаров шестьдесят, ну, пусть сто. Не больше ее было и у колхоза, который присоединился к князьборскому, добрая собака за утро могла всю деревню обметить. Свели два хозяйства в одну упряжку, заголосили князьборские бабы: куда власть смотрит, они безземельные, мы безземельные, только нищету плодить будем. Но у нас хоть работники, а там лодырь на лодыря оглядывается, мы тут горбатились, технику завели, а они последние семена проели и нас объедать сейчас будут. Но никто слезам этим не внял, того же Аркадя Барздыку, как старшего в Князьборе по воинскому званию — старшиной он вернулся с фронта, и тут в старшины — председатели. Натуры, характера у Барздыки хватало, по старым временам мог он в кулаки выйти, но и теперь не потерялся. На том же собрании, где его произвели в начальство, и заявил:
