— Пока я тебя подниму да пристрою,— говорю,— сама три раза перемою.
— Не могу, Поля, без дела, извожусь... Семьдесят лет покоя не знала, а тут лежи, как в гробу.
Раньше она частенько выбиралась из постели и. опираясь на стул или табурет, волоча парализованные ноги, тащилась на кухню. Случалось, свалится на полпути и лежит, пока кто-нибудь не набредет. Сколько раз дети на нее натыкались и втроем кое-как волокли назад.
— Тебя сегодня не дозовешься. Где была? — спрашивает.
— Нигде не была. Во двор выходила, в тени на скамейке посидела.
— С кем?
— Одна.
— Что там одной сидеть, полдеревни мимо ходит. Где дети?
— На речку побежали.
— Одних пускаешь?
— Петя с ними.
— А Доментий еще не приходил?
— Ты же знаешь, он бы к тебе заглянул.
— Да. Он бы заглянул... Переверни меня на бок и ступай, раз занята.
Наклонилась я к ней, дыхание придержала и кое-как на другой бок перевалила. Лицо у нее напряженное, жалкое, а тело беспомощное, тяжелое. Выпрямилась я, дух перевела. У нее голос дрогнул.
— Посиди минут пять. Что-то тяжело на душе...
Я присела на стул, вздохнула, руки на коленях сложила.
— Все не приберет меня господь. Ни жить сил нету, ни умереть. Где справедливость?
— Какая уж тут справедливость!
— Ничего! Забывчив господь, нас у него много—просителей. Придет и мой черед, пришлет и за мной архангелов. Ты потерпи малость, не торопи.
— Я не тороплю,— вздохнула я.— Живи сколько хочешь.
— Сколько хочу... Да такой жизни я нисколько не хочу. Обуза сыну. Думаешь, легко мне после всего, что между нами было...— Не смотрит на меня, лежит, как я ее к стене перевернула, и говорит в стенку; глаза' большие, будто остекленевшие, лицо напряженное, серое.— Одно хочу сказать: когда умру, сына моего не обижай.
— Ну вот еще, нашла мальчика! — отмахнулась я.
— Не дам тебе покоя, так и знай! Буду являться, изведу. Со свету сживу! Надоумил господь. Предупреждаю.
— Ладно, мать, не стращай. Я уж и так у вас пуганая.
— Три сына у меня... Дочерей не считаю. Доченьки на тебя больную бросили, раз в месяц не приезжают узнать, что с матерью... Маленький Георгий всегда как не наш был, ученый слишком. Не знала, глупый или умный, и сейчас не знаю. Джано — забияка, гордец. То изобьет кого, то обсмеет...— Помолчала, и голос размяк.— Отец, бывало, его накажет, загонит в погреб или работать заставит, а Доментий твой рядышком встанет. Я ему: «Ты-то куда, миленький? Ты-то зачем? Брат твой виноват, нашкодил!» А он обнимет брата, отвернется, слезки глотает... Иной раз Джано за его проделки не даю сладкого — сахару там или пеламуши, а наш тоже не притрагивается, терпит, хоть и любил пеламуши, дрожал, когда видел... Ты, может, думаешь, нарочно свекровь мужа твоего нахваливает, подластиться хочет?
