— Чего тебе, Джульбарс?
Отбежал, встал возле дома и лает. Беззлобно лает, но и не успокаивается. Я фотки в карман, письмо за пазуху, газеты на столе камнем прижала и пошла посмотреть, на кого это Джульбарс лает.
Выхожу на задний двор, куда Джульбарс ведет, и вижу: внизу в больших, как лопухи, листьях, там, где Доментий арбузы выращивает, кто-то затаился.
— Кто такой?
Он присел или лег — вовсе под листьями спрятался. Видно, мальчишка чей-то.
— Ты чего там делаешь, разбойник? Вылезай сейчас же, или собаку на тебя спущу!
— Это я, мама! — мой Петька из лопухов встает.
Здрасьте! Я думала, он в речке бултыхается.
— Чего тебя туда занесло, горе луковое? Чего там не видел?
— Да я за арбузом...
— Отец же говорил, не созрели еще, потерпите. Или он для себя их выращивает? Совесть надо иметь!
— Меня ребята попросили...
— Какие еще ребята?
— Какие? Наши. Гоча и Темури.
— Ты что, на речке их оставил?! — испугалась я.
— Да нет, у родника ждут.
— Вот и беги к ним!
Поднялся по круче, через лопухи перешагивая, мимо меня прошел, Джульбарсу кулаком погрозил, а я вдруг остановила его, прижала к груди русую голову и прослезилась. Он от удивления обмер, затих. Потом спрашивает:
— Ты чего, мам?
— А что, сынок? Если мама сыночка обнимет, чему тут удивляться?
Молчит, а носом прямо в письмо на моей груди уткнулся. Потыкался, потыкался носом, хитрец такой, и спрашивает:
— Откуда письмо, мама?
— Издалека, сынок.
— Пусти, а то они на речку уйдут.
— Иди, сынок, иди. Глаз с них,не спускай.
Побежал, у перелаза в траве несколько груш подобрал и был таков. А я вслед смотрю, думаю: «Ничего, вон фруктов сколько ест... Ножки ровненькие стали и живот тоже. Окреп мальчишка. Первый заводила в селе, бузотер... Доментий к нему хорошо относится, не обижает. Да и вся родня тоже. Тут ничего не скажешь, любят грузины детей, балуют. По мне, так даже слишком. Петька — парень бедовый, иногда чего не учудит, взгреть бы его хорошенько, так нет, и сами не трогают, и меня за руки хватают: «Будет тебе, Поля! На то он и ребенок, чтоб куролесить». От родной матери Петушка моего защищают. Смех!
Вернулась в дом, воду согрела, принялась посуду мыть, а сама все улыбаюсь чему-то... Слышу, свекровь в стену стучит сперва рукой — мягко, потом палкой. Домыла я посуду, пошла к ней.
— Ну, в чем дело, мама? Что стучишь? Так и дом разрушить недолго.
— Почему сама посуду моешь?
Вот тоже хозяйка, никак не угомонится! Ноги напрочь отнялись, а все дела ищет: мне помочь или себя занять. Хоть посуду вымыть. В руках никакой чувствительности, хоть коли ее, хоть жги, так она из несчастья пользу для семьи извлекает — моет посуду в крутом кипятке, чище некуда! Иной раз засыпает над курящейся миской, видно, тепло действует. Вытащу ее руки, а они такие сырые и распухшие, что, кажется, вот-вот оторвугся от запястий и шмякнутся на пол.
