— Любаша, — намекнул я ей, — у тебя, наверно, есть дела, так ты иди.
— Нет у меня никаких делов, Сергей Иваныч! — радостно успокоила меня Люба.
— Ну, если дел нет, то пойди отдохни, потом у нас еще много будет работы.
На этот раз она поняла, покраснела и вышла. Лютов еле-еле усмехнулся.
Теперь я разглядел его подробней. Подумалось, что когда-то он был красив и, наверно, легко завлекал женщин голубыми глазами, и спортивной фигурой. Но это было когда-то. Сейчас глаза его выглядели странно — один выцвел, слезился, другой блестел, как начищенный. Потом уж я догадался, что второй у него искусственный. И от фигуры остался высокий костяк, обтянутый дряблой кожей.
— Расскажите о себе, господин Лютов.
Он поерзал в кресле, как будто перебарывая зуд. Была у него такая дурная привычка — время от времени почесывать то спину, то колени.
— Разрешите уточнить, господин комендант, что именно вас интересует?
— Хочу взять вас в комендатуру переводчиком. Но должен знать, с кем имею дело.
— Я уже имел честь доложить вам, что был штабс-капитаном.
— Значит, вы русский.
— Был.
— Как это понять? Вы что, не только подданство сменили, но и национальность?
— Ничего я не менял, само… стерлось.
— Что стерлось?
— Да все. Был русским, был дворянином, был православным. Развеялось.
— А что осталось?
— Ничего… Огрызок жизни…
— Послушайте, Лютов, меня ваша философия не интересует. Хочу знать — можно вам доверять или нельзя?
Лютов отвел живой глаз в сторону, стеклянный смотрел прямо.
— Как вам будет угодно.
— С немцами против нас воевали?
— Никак нет.
— В чем признаете себя виновным перед Россией?
— Виновным?.. Ни в чем.
— В белых армиях служили?
— Так точно. От начала до конца.
— А потом?
— Потом Галлиполи, Стамбул, кочевал по Европе, жизнь кончаю здесь.
— В белоэмигрантских организациях состояли?
— Никак нет.
— Разуверились?
— Простите, не понял, господин комендант.
— Разуверились, спрашиваю, в белых идеях?
— Никаким идеям не верю, ни белым, ни красным.
— И никогда не верили?
— Верил. В святое причастие верил. В единую, неделимую, в мужичка-богоносителя, в страждущую интеллигенцию…
Голос его звучал ровно, тускло, без всякого проблеска чувств. Никаких симпатий он мне не внушал. Единственно, что в нем нравилось, — не скрывал своего прошлого, не прикидывался другом и патриотом. Терпеть рядом с собой такое ископаемое не хотелось, но переводчиком он был отличным. Пока подыщется другой, очень может быть полезным.
— Власов вас к себе на службу не звал?
