Отряд, который его заметил, настигает его; и уже собственные его преторианцы хватают его за волосы. Открывается сцена из мясной лавки, отвратительная резня, античная картина скотобойни.
Экскременты смешиваются с кровью, вместе с кровью брызжут на мечи, которые крошат тела Гелиогабала и его матери.
Затем тела вытаскивают, грузят на телеги и при свете факелов провозят по городу перед ужасающейся чернью и перед домами патрициев, которые раскрывают окна и аплодируют. Огромная толпа направляется к набережным, к Тибру, следуя за этими жалкими останками, уже обескровленными, но перепачканными.
«В сточную канаву», — теперь вопит та же чернь, которая пользовалась щедротами Гелиогабала, но которая их слишком хорошо переварила.
«В сточную канаву, — оба трупа, труп Гелиогабала, — в сточную канаву!»
Вдоволь насытившись кровью и непристойным видом двух обнаженных искромсанных тел, демонстрирующих все свои органы, вплоть до самых тайных, отряд пытается запихнуть тело Гелиогабала в первое же встреченное сливное отверстие для сточных вод. Но как бы тонок он ни был, он еще достаточно широк для него. Надо принять меры.
К имени Элагабала Бассиана Авита, называемого также Гелиогабалом, уже добавили насмешливое прозвище Варий (изменчивый), потому что он родился от смещения различного семени у проститутки; затем ему дали прозвища Тиберийца и Тасканного, потому что его тащили и сбросили в Тибр после неудавшейся попытки засунуть в сливное отверстие; но до этого, оказавшись перед отверстием, попытались его подрезать, так как у него оказались слишком широкие плечи. Таким образом, удалось спустить в канаву кожу, обнажив скелет, который оставили нетронутым; так что ему вполне можно было бы добавить еще два прозвища — Разделанный и Освежеванный. Но и освежеванный, он остается еще слишком широким, и его тело покачивается в Тибре, который уносит его к самому морю, и за ним, на некотором расстоянии, покачивается на волнах труп Юлии Соэмии.
Так закончил Гелиогабал, без эпитафии и гробницы, но с ужасающими похоронами. Он умер трусливо, но открыто взбунтовавшись; и такая жизнь, увенчанная такой смертью, мне кажется, не нуждается в заключении.
Я говорю о том, что видел, и о том, во что верю, а тому, кто скажет, что я не видел того, что я видел, я готов размозжить голову,
Потому что я — непростительная Скотина, и так будет, пока Время не перестанет быть Временем.
Ни Небо, ни Ад, если они существуют, ничего не могут противопоставить этому скотству, которое они мне навязали, — возможно, для того, чтобы я им служил… Кто знает?
