— Не сходить ли нам к этим людям? — сказала она как-то дяде Коле.
— К каким людям?
— Да к Пинтезовым. Пусть бы поговорили с сыном. А то вдруг отвернется и скажет: «Нужна она мне!»
— Ведь ты ж его так расхваливала, — накинулся на нее дядя Коля. — Уж так он был тебе по сердцу, помешалась на нем, будто не дочка, а ты замуж за него выходить собралась. Не голова у тебя на плечах, а пустая тыква!
Жалел он старуху, видя, как она тает, но не на ком было сорвать обиду.
— Никуда ты не пойдешь! Не дошли мы еще до того, чтобы им кланяться!
— Ох, просто не знаю, что и сказать! Как посмотрю я, видно, и ее что-то так и грызет. Ссорятся они с Петром, что ли. Сказать ей ничего нельзя — сразу огрызается. Ты, говорю ей, не огрызайся, а уж лучше поженитесь вы поскорей, а то осрамишься на весь свет. «Я, говорит, людей и знать не хочу. Сама заварила кашу, сама и расхлебывать буду. Человека я, что ли, убила?» Вот так она мне отвечает. А сама-то мучится, мучится. Третьего дня застала я ее в комнате одну. Сидит на кровати, задумалась. Смотрю: глаза красные, видно — плакала.
— Не может он ее бросить! — с глухой угрозой сказал дядя Коля. — Где это видано, чтобы девушку, что твой цветок, так обидеть. Не так-то это просто!
Но он сам не верил своим словам. И его грызло сомнение. Глядел виноватым, работал с тяжелым сердцем, избегал людей. Казалось ему, что на нем лежит печать позора и что все это видят. А какие дни пошли осенью! Ясные, теплые, как летом, и даже еще лучше. По утрам все покрывалось прозрачной росой и, пока она не испарится, было прохладно. С северной стороны села поля кишели народом. Убирали бахчи, собирали фасоль и кукурузу, свозили вику и сено. По дорогам, усыпанным кукурузной соломой и арбузными корками, со скрипом тянулись перегруженные телеги. На шоссе ревели два кооперативных грузовика. И в селе было так хорошо! Деревья гнулись под тяжестью плодов, среди скотного двора резвился откормленный молодняк, на гумне высились золотистые копны свежей соломы, с крыш домов улыбались большие тыквы. Люди, с обгорелыми лицами и шеями, весело работали. Хлеб был убран в амбары, осталась самая мелочь, да разве это работа? Нет больше спешки и напряжения, поэтому все так бодро возвращались с поля, а молодежь не утихала до поздней ночи.
Дядя Коля работал на огороде. Как раз в это время, когда обнаженные поля пустеют, в огороде лучше всего. С реки веет прохладой, собирать овощи — одно удовольствие. Да и расположен огород в таком чудесном месте, как раз у перекрестка дорог, по которым ездят в город телеги из окрестных сел. Тут и газету из города можно получить и поручение какое дать. У огородников был маленький деревянный барак, с нарами в два ряда. В полдень, в самый солнцепек, они умывались в речке и шли обедать в барак. Варили себе суп из разной зелени, пекли перец и ничего другого им и не надо было. Толковали о том о сем, кто-нибудь читал газету вслух, потом ложились вздремнуть и опять на работу. Ночью все спали на огороде. Раза два в неделю ходили в село переодеться и побриться. Только дядя Коля возвращался домой каждый вечер. Над ним подтрунивали, что он ходит в такую даль, но он не сердился. «Не тревожьтесь, дойду засветло, — говорил он, собираясь в путь. — Завтра чуть свет буду обратно». Как только садилось солнце, он уже спешил уходить. Но шел не прямо в село, а вдоль речки, на свиноферму. Стоило ему увидеть Нонку, услышать ее голос, и усталости как не бывало. Радовался, глядя на нее, дядя Коля, гордился ею, а как заневестилась она, еще дороже ему стала — ведь скоро, может быть, расставаться придется. А теперь, когда случилась эта история с сыном Пинтеза, горе тяжелым камнем легло ему на сердце. Как будто вовсе и не было хороших радостных дней, будто только снилось ему, как по вечерам он возвращался усталый с огорода, болтал с Нонкой, радовался людям, полям, всему на свете. Кто отнял у него эту радость, кто запятнал честь его семьи? По целым ночам думал дядя Коля о сыне Пинтеза, и в сердце у него росла лютая вражда к нему. Он отомстил бы, глазом не моргнув. Но нельзя: Нонка любит его — ведь отдалась же она ему. Уж такое у нее сердце. Если увлечется чем-нибудь — всю себя отдает. Но иногда дядя Коля осуждал и ее. Как она могла не разобравшись в человеке, как слепая, отдаться ему в руки. Ему хотелось спросить ее, что они с Петром думают делать, но, зная, как ей будет стыдно, жалел ее, мучился и молчал. Однажды он все же не выдержал и решился заговорить с ней — уж очень наболело у него на сердце. Как-то раз сидели они дома вдвоем. Нонка ему жаловалась, что ей отпускают мало фуража и грозилась разнести завхоза.
