На самом деле он отчаянно боялся, что не получится. И что вообще весь вчерашний день был случайностью, какой-то неучтенной жизненной аберрацией, а сегодня окажется, что ничего не было и быть не могло. Вчера вечером, когда они с Арной наконец разбежались после ее репетиции с «Кадаврами», потому что вот так сразу вести его к родителям она не была готова и честно об этом сообщила, раскрыв на прощание маленькую ладонь, как будто выпускала птицу, — так вот, Богдан, совершенно не в силах бродить по городу один, вернулся домой и, закрывшись от мамы с Ганькой, затеявших в отсутствие бати долгую субботнюю свару, засел к зарядившемуся ноуту и подвис намертво, гугля в сети Арну.
Сотни тысяч страниц, а он и не знал. Тысячи фотографий, и везде она была настолько разной, что он не раз и не два усомнился: может, выскочило чье-то левое фото? Она была рыжей и брюнеткой, с длинной пушистой косой, перекинутой на грудь, и с зеленым ирокезом, смешно похожая на подарок Ганьке от ее хахаля, сувенир в виде человечка с прорастающей из головы травой. Она была в камуфляже и в чем-то коротком с голубыми перьями, в драных джинсах и в длинном красном платье, в купальнике и без него… Богдан сразу же закрыл то окно. Потом нагуглил опять. Потом поискал в большем разрешении — огромные кричащие глаза и маленькая грудь — и снова закрыл, злясь на себя. Прочитал ее интервью и ничего не запомнил. Прочитал еще одно. Наконец, попробовал стихи…
Чуть не проехал остановку — правда, не ожидал так быстро. Дорога из дому до центра всегда занимала изрядный кусок времени, достаточный, к примеру, чтобы подготовиться к паре (Богдан, правда, старался на это не рассчитывать: даже если он специально садился не напротив дома, а чуть дальше, на конечной, его все равно поднимали крикливые необъятные тетки, но в выходной их, к счастью, было меньше, чем свободных мест), а сегодня вот уже — вышло?! Но, может, просто не заметил за мыслями об Арне? Засечь время Богдан не догадался, да и суеверно не хотел. Усмехнулся и, спрыгнув в такой же яркий, как вчера, но заметно более холодный солнечный день, в несколько размашистых шагов достиг поворота.
И тут обнаружил, что обронил шарф. Естественно, еще в маршрутке.
Он как раз пересекал границу света и тени, резкую, охристо-фиолетовую, солнечно-ледяную. Развернулся, и свет резанул по глазам, выступили слезы, и мир поплыл, на мгновение теряя очертания. Богдан вернулся к остановке, вскочил назад в маршрутку, пропустив выходящего военного парня, тот, кажется, ехал спереди, — и нагнулся за шарфом одновременно с девушкой, соседкой по сиденью, и она, улыбнувшись, спросила прямо в его симметрично склоненное лицо:
