Годы назад Р.М. развил было кипучую деятельность, ему казалось, что интенсивное изучение методики открытий должно начаться именно в его институте — где же еще? Его сочли нормальным гипотезоманом, ищущим в небе журавля, которого там и нет вовсе. На аттестациях его то и дело пытались прокатить, перевести из научных в инженеры, шеф говорил: да бог с ним, кому он мешает, жена у него не работает, а заскоки — так это даже интересно, и в общении он ведь не дурак, а что не пьет и не курит, так это его личное дело, иногда прогуливает под предлогом работы над своими бредовыми теориями, но кто не грешен, лучше прогулять под таким благородным предлогом, нежели из-за тяжелой после попойки головы, к тому же, брошюры его и рассказы выходят в столице, так что — пусть его… Противники — их было немного, да и те какие-то вялые, отношений в институте Р.М. старался не портить — говорили, что, если учесть гонорары за книги, получится, что Петрашевский зарабатывает в среднем как завлаб, и разве это правильно?..
Статью Р.М. отослал утром, по дороге в институт. Шеф встретил его прохладным кивком, а Элла Рагимовна, работавшая в лаборатории всего месяц и не усвоившая еще тонкостей в манере обращения сотрудников с Петрашевским, сообщила:
— Роман Михайлович, вами прокуратура интересовалась, знаете?
— Да, — небрежно отозвался он, — у меня обыск был, всю ночь искали.
— Оружие? — спросил теоретик Асваров, сидевший за дальним столом.
— Нет, какое у меня оружие? Искали статью о фазовом переходе, которую я до сих пор не закончил.
Зачем понадобилось Родикову называть свою должность? — раздраженно подумал Р.М. Он разложил бумаги, к которым не прикасался несколько дней и попытался заново вникнуть в проблему. Шеф часто говорил, что Петрашевский мог бы достичь большего. Например, защитить диссертацию. Разумеется, шеф был прав, но диссертация Романа Михайловича не интересовала. Он делал на работе ровно столько, чтобы его не трогали на аттестациях. Здесь, в институте, он находил примеры для теории открытий, незаметно, сериями вопросов, которые казались многим несвязанными друг с другом, он ставил тестовые испытания собственных методик.
Р.М. отловил в расчетах несколько ошибок — это было нормально, он всегда ошибался в выкладках, лишь при десятой проверке все блохи оказывались убитыми. Родикову он позвонил из автомата, выйдя после рабочего дня на шумную площадь перед драматическим театром. Телефон следователя не отвечал. Домой идти не хотелось, бывали такие минуты, когда Роману Михайловичу было тоскливо. Без видимой причины. Он медленно шел к центру города, погруженный в свои мысли. Не может быть, — думал он, — чтобы все оказалось именно так. Этого не могло быть, это противоречит материализму, биологической науке. Впрочем, точно ли противоречит, он не знал. И не представлял, что станет делать потом. Допустим, что фамилия, которую ему назовет Родиков (а зачем еще он звонил?), окажется одной из тех… Что тогда? Все давно прошло, и мысли те, и состояние души, а записи наверняка уже наполовину или целиком уничтожены Таней, время от времени очищавшей от завалов его растущий архив. И все-таки, нужно допустить худшее. Что тогда? Нужно будет обязательно найти остальных. Да, и что тогда? Предупредить? О чем? Или оказаться перед свершившимися фактами, о которых он просто не знал? А может, здесь и нет никакой связи (скорее всего!), и даже если фамилия — одна из тех, разве это доказательство, достаточное для выводов?
