– На, шоколадочкой закуси, – предложил ему второй.
Гурий обнял Ирину, положив руку ей на плечи. Скосив глаза, я смотрел на его поросшую черными волосами руку с короткими пальцами, отбивающими легкой дробью музыкальный такт на Иринином плече.
– Как вам нравится исполнение? – спросил в антракте Лепнинский, когда мы вышли в фойе.
– Очень нравится, – дружно ответили Коля и Толя. – Особенно под коньяк хорошо идет.
– Ну раз вам нравится, значит, еще не все потеряно. Хотя, по совести говоря, это уже не та опера. Не та. Еще не умершая, но… из нее как бы выпустили весь воздух. Нет, есть еще отличные голоса и первоклассные исполнители, но исчез сам строй чувств, который наполнял ее смыслом. Нужно быть по-настоящему сентиментальным, чтобы всерьез относиться к происходящему на сцене, сейчас на это никто уже не способен. Опера принадлежит эпохе цельных характеров, сильных эмоций, больших дел. Все это ушло, исчезло, изменился масштаб действительности…
Пока Лепнинский говорил, Ирина отошла от нас на несколько шагов и переминалась на своих высоких каблуках, стоя посреди фойе, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Ей, похоже, хотелось вести себя так, точно она здесь одна.
Во втором акте, когда Дон-Жуан менялся одеждой с Лепорелло и подставлял его вместо себя, так что преследователи устремлялись в погоню за слугой, думая, что гонятся за господином, я вдруг понял, что происходящее на сцене напоминает наши отношения с Некричем, возможно, предсказывает их. Действие, находясь в плену у музыки, стремительно развивалось по линиям, прочерченным для него мелодиями, звучание оркестра становилось все тревожнее, конец Дон-Жуана был неотвратим и близок. Но чем обернулась история с переодеванием для Лепорелло, я не помнил, и досмотреть ее до развязки мне не удалось.
– Пора, – сказал Гурий Коле и Толе, допил прямо из горлышка коньяк и, раздвигая стулья, двинулся к выходу.
Оба амбала стали пробираться на цыпочках за ним, извиняясь направо и налево. Я тоже поднялся, Ирина и Лепнинский остались в ложе. Когда выходили, сидевшая у дверей старушка хотела что-то сказать, но Коля приложил палец к губам и сделал страшные глаза.
Быстрым шагом мы прошли через пустое фойе, отразились в скучающих без публики зеркалах – Толя одернул на ходу пиджак, Коля поправил челочку – и проскользнули друг за другом в дверь с надписью «Служебный вход». За ней был узкий коридор с ответвлениями в обе стороны, по нему сновали мимо нас люди, но никому не приходило в голову спросить, что мы здесь делаем, каждый был занят своими заботами. Музыка доносилась сюда едва слышно, мы шли, прислушиваясь, на развилках Гурий прикладывал к уху ладонь, и мы сворачивали в том направлении, откуда музыка была громче. Буфетчица везла нам навстречу уставленную шампанским тележку. Толя протянул было руку, чтобы прихватить бутылку с собой, но Гурий ударил его по ладони: «Не за этим мы здесь!» Толя потряс рукой в воздухе и спрятал ее в карман. С дальнего конца коридора раздалось пение, грозный низкий бас, обрывающийся на середине фразы. Выйдя из-за поворота, к нам приближался, пробуя на ходу голос, полный мужчина в высоких сапогах и при шпаге. Я узнал его – это был Командор. Мы с Гурием прижались к стене, чтобы пропустить его, но, миновав нас, он застрял между Колей и Толей. Для трех толстяков коридор оказался слишком узким. С извиняющейся улыбкой Командор пытался, кряхтя, протиснуться между двумя амбалами. Те, тоже стесняясь, прятали глаза и, как могли, втягивали животы, но ничего не получалось, пока Гурий с разбега не толкнул Командора сзади плечом. Он вылетел, как пробка, едва удержался на ногах, поправил свой камзол и пропел что-то угрожающее нам вслед, однако мы уже свернули за угол.
