Некрич выпил залпом, всхлипнул и стер рукавом сорвавшуюся слезу.
Модя, давно уже хлюпавший носом, обнял его, и слезы потекли по его дряблым щекам в три ручья. Вместе со слезами у него прорезался голос, и сквозь бормотание стали различимы отдельные слова:
– Зачем… за что… моложе Пушкина… совсем мальчик! За что убили?! Для чего это все?..
– Не плачь, Модя, – принялся утешать его очкастый, – ну не плачь… Это же история, что здесь поделаешь… Ну! – Он толкнул его ладошкой в плечо и стал тонким голосом напевать, однобоко пританцовывая:
– Расходилась, разгулялась удаль молодецкая,
Разгулялась, поднималась сила пододонная,
Ой ты, сила, силушка,
Ой ты, сила бедовая!
Ой ты, сила, силушка,
Ой ты, сила грозная!..
Ну, Модя, не расстраивайся…
Однако Модя отталкивал руку очкастого, продолжая сильно расстраиваться, всхлипывать и бормотать, выпучивая глаза и мотая из стороны в сторону тяжелой головой так, точно в ней перекатывались с края на край, не находя выхода, чудовищные хоры «Годунова»:
– Не надо… зачем… ничего не надо… сколько их, убитых?!
Обнимая Некрича, он вытирал слезы расстегнутым воротом его рубашки и раз чуть было в избытке скорбных чувств не высморкался в него, но не утративший бдительности Некрич угадал его намерение и успел в последний момент отстраниться. Я попытался взять у Моди стакан, который он уже не мог допить, только расплескивал из него водку, но он свободной рукой схватил меня за запястье и притянул к лицу мою ладонь.
– У тебя руки… в крови!
Он поглядел на меня прищурившись, как смотрят вдаль, словно хотел разглядеть сквозь мое лицо что-то за ним.
– Говори, кого убил?
– Никого…
– Врешь, убил! Убил, убил, убил! – Он уронил голову на руки и загоревал еще пуще: – К чему эта кровь?.. Повсюду кровь… А я… что я могу?
– Можешь, Модя, можешь! – отбросив волосы со лба, с новой силой кинулся утешать очкастый. – Ты напишешь музыку, которая все искупит и все оправдает! Это будет музыка двадцать первого века! Новая великая музыка может возникнуть только на крови, только в такую ночь, как эта! Ты же гений, Модя, что тебе стоит! – И, обернувшись к нам с Некричем, заверил на случай возможных сомнений: – Модя – гений. Мы все так, а он – настоящий… Он напишет музыку, какой еще не бывало! Да, Модя? Правильно я говорю? Ты сочинишь реквием погибшим! И все узнают, все поймут и навсегда запомнят! Мы им еще покажем русскую школу! – Очкастый погрозил неизвестно кому кулаком в темноту.
Модя поднял тускло блестящее от размазанных по щекам слез лицо:
