Скрипучий старческий голос неторопливо, прерывисто журчал:
— …Городишко наш известный. Иоанн Третий его, значит, присоединил к Москве, сделал крепостью. Жгли его враги, рушили. Литовский гетман Кошка жег. Потом отстроили. Боярин Телепень-Овчина пановал. Целая банда у него была. Ох, и многострадальная наша Вязьма! Грозный-царь был, Годунов был, поляки, литовцы, французы. Платов-атаман здесь воевал. Да… А теперь Гитлер подходит…
Старик обвел глазами красноармейцев и дрогнувшим, надтреснутым голосом тихо спросил:
— Удержите ли, выдюжите ли?
Красноармейцы молчали. Старик ударил в самое больное, в нерубцующуюся открытую рану. Горькая правда отступления мучила бойцов. Они видели толпы беженцев, растерянные лица отступающих, горячечный бред обмотанных бинтами раненых.
— Народ жаль. Мне что? Я свое оттопал, да и звание мое — церковный сторож — невелико. А вот бабы, детишечки… — Старик по-детски утирал слезы сморщенным кулачком.
— Дедушка, дедушка, успокойтесь! — Черноглазая девушка обняла старичка.
Красноармейцы, потупившись, молчали, поглядывая на Иванова. К нему прислушивались. Его слова ждали.
— Выдержим. Нужно выдержать, папаша! — Иванов не спеша закуривал и поделился табаком со стариком.
Откуда-то принесли гармонь, и обрадованный Каневский широко распахнул мехи.
— Ты, паря, «Шумел-горел пожар московский» знаешь играть?
Каневский покачал головой.
— Он знает популярную песню «Шумел камыш, деревья гнулись», — вмешался Кузя.
— Хорошая песня, — серьезно одобрил дед, — но под сухую не идет.
Девушки затянули «Стеньку Разина». Кузя хлопнул Каневского по плечу:
— Брось ты эту канитель, давай русского!
Весело заиграла гармошка, в круг выскочила черноглазая.
— Маша, покажи класс!
— А ну, наддай!
Подтянутый Бобров пошел вприсядку. Кузя по-разбойничьи свистнул, Черных, Захаров и Родин ринулись за Бобровым. Игорь Копалкин, выхватив из-за обмотки ложку, лихо пощелкивал в такт танцующим:
— Наддай, москвичи!
Тонкие пальцы Каневского порхали по перламутровым пуговкам, Пляска разгоралась. Дробно пощелкивали девичьи сапожки с маленькими металлическими подковками.
— На паперти, на паперти… ох, грех!
Старичок покрутил головой, секунду смотрел на мечущихся в пляске бойцов и хлопнул в ладоши.
— Пляши, ребята, господь простит!
— Сторонись! — грозно крикнул никем не замеченный Быков и прошелся так ловко, что все остановились, глядя на командира.
— Вот дает! — восторженно сказал Копалкин, усиленно треща ложкой. — Как в ансамбле…
