«— Генерал, и не просто генерал, а генерал высокого ранга и политически близорукий, — артистически тяжело, будто вот-вот хватит его инфаркт, заговорил представитель инстанций, жестко выплевывая слова-камни и суммируя обвинения: — Какие указания дает нам, коммунистам, Никита Сергеевич? Одному из руководителей пограничных войск не знать этого не только позорно, но и аполитично. Граница между странами социалистического лагеря — граница мира и дружбы. А на сколько километров она тянется? То-то! Я думаю, начальник войск найдет возможность разъяснить это своему заместителю! Партийная организация, думаю, тоже не умоет руки. ЦК нашей партии не может строить свою политику по сказочкам и библейским побасенкам, а коммунист и Библия — несовместимые понятия. Совещание закрываю, оценивая его сорванным. В двухдневный срок прошу представить письменный доклад о мерах по претворению в жизнь решения партии и народа. Все. Все свободны!»
Краснокожаный зал не шелохнулся. Представитель инстанций оглядел его, сердито сопя, и уверенно пошагал к выходу сквозь понурые ряды. Раздалась запоздалая команда:
«— Товарищи генералы!»
Как тут не подняться. Встали. А вот седые головы оказались не подвластными команде, не колыхнулись они, а глаза почти у всех уткнуто глядели на передние спинки стульев, которые ласково приманивали добротной выделки красной кожей.
На следующее утро Костюков увидел на своем рабочем столе конверт и понял: отставка. Что угодно он ожидал, но о таком не мог даже подумать. Он — в почете. Только-только получил орден, третий уже после войны. Начальник войск не принимал ни одного решения без его, Костюкова, одобрения. Он был нужен, это он чувствовал всегда. И вдруг сразу — за околицу. Только за то, что высказал свои мысли. Не заемные. Только за то, что гавкнул, когда нужно было лизнуть. Но гавкнул-то он по делу. Нельзя рушить пограничные войска! Никак нельзя! Неужели этого не понимают там, наверху. Неужели начальник войск и начальник политуправления согласны своими руками ломать так трудно и долго создаваемое?! Нет, этого он ни понять, ни, тем более, оправдать не мог. Ни с кем не прощаясь, уехал Костюков домой.
А вечером к. нему первой приехала Анна Павлантьевна Богусловская, все такая же аккуратная, как и в годы молодости, в годы женской зрелости, почти без морщин на неиспорченном косметикой лице. Прихватила она с собой и своего сына, полковника Владлена Михайловича Богусловского, ставшего очень похожим на покойного отца и ранней округленностью и манерой держаться рассудительно, и невестку Лиду, такую же, как и прежде, доброглазую и элегантную, только льняные волосы ее теперь были заплетены в тугую косу, что очень шло к ее пухлощекому лицу и очень молодило; но не радостным возбуждением, как бывало прежде, наполнился холл в первые минуты их прихода, а какой-то отрешенной неловкостью, какую испытывали и хозяева и гости.
