— Следует прибавить, — сказала Екатерина, — что помилование ему выхлопотал герцог де Гиз, ваш кузен, дочь моя.
На этот раз силы изменили Луизе. Она только глубоко вздохнула.
— Что и говорить, — сказал Жуаез, — жизнь весьма деятельная. Но она скоро кончится.
— Напротив, господин де Жуаез, — сказала Екатерина, — надеюсь, что конец наступит не слишком скоро.
— Но, ваше величество, — качая головой, возразил Жуаез, — там, под навесом, я вижу добрых коней, видимо истомившихся от безделья, и не рассчитываю на чрезмерную выносливость мышц, связок и хрящей господина де Сальседа.
— Да, но это уже предусмотрено. Мой сын мягкосердечен, — прибавила королева, улыбнувшись так, как умела улыбаться она одна, — и он велит передать помощникам палача, чтобы они тянули не слишком сильно.
— Однако, ваше величество, — робко заметила королева Луиза, — я слышала, как вы утром говорили госпоже де Меркер — так мне, по крайней мере, показалось, — что несчастного будут растягивать только два раза.
— Да, если он поведет себя хорошо, — сказала Екатерина. — В этом случае с ним будет покончено быстро. Но понимаете, дочь моя, раз уж вас так волнует его участь, я хотела бы, чтобы вы как-нибудь сообщили ему об этом: пусть он ведет себя хорошо, это ведь в его интересах.
— Дело в том, ваше величество, — ответила королева, — что Господь не дал мне таких сил, как вам, и я не очень-то люблю смотреть, как мучаются люди.
— Ну, так не смотрите, дочь моя.
Луиза умолкла.
Король ничего не слышал. Он смотрел во все глаза, ибо осужденного уже снимали с повозки, на которой доставили из тюрьмы, и собирались уложить на низкий эшафот.
Тем временем алебардщики, лучники и швейцарцы основательно расчистили площадь, и вокруг эшафота образовалось пространство достаточно широкое, чтобы все присутствующие могли видеть Сальседа, несмотря на то что эшафот был не так уж высок.
Сальседу было лет тридцать, он казался сильным и был крепко сложен. Бледное лицо его, на котором проступило несколько капель пота и крови, оживлялось, когда он озирался по сторонам с каким-то неописуемым выражением — то надежды, то смертного страха.
Сперва он устремил взгляд на королевскую ложу. Но, словно поняв, что вместо спасения оттуда придет только смерть, он тотчас же отвел глаза.
Вся надежда его была на толпу. Его горящие глаза, его душа, словно трепещущая у самых уст, искали чего-то в недрах этой грозовой пучины.
Толпа безмолвствовала.
Сальсед не был обыкновенным убийцей. Прежде всего он принадлежал к знатному роду, недаром Екатерина Медичи, которая отлично разбиралась в родословных, хотя и делала вид, будто не придает им значения, обнаружила в его жилах королевскую кровь. Вдобавок Сальседа знали как храброго воина. Рука, стянутая теперь позорной веревкой, когда-то доблестно орудовала шпагой, за мертвенно-бледным челом, отражавшим страх смерти, страх, который осужденный, наверно, схоронил бы глубоко в недрах души, если бы все место там не занимала надежда, — за этим мертвенно-бледным челом таились некогда великие замыслы.
