Дано в Управлении парижского прево по чрезвычайному приказу его величества двадцать шестого октября в год от Рождества Господа нашего тысяча пятьсот восемьдесят пятый”.
— Трубить в трубы!
Тотчас же раздалось сиплое пение труб.
Едва глашатай умолк, как толпа за цепью швейцарцев и солдат дрогнула и зашевелилась, словно змея, разворачивающая свои кольца.
— Что это значит? — спрашивали друг у друга наиболее мирно настроенные. — Опять какой-нибудь заговор!
— Ого! Это наверняка подстроено для того, чтобы помешать нам войти в Париж, — тихо сказал своим спутникам всадник, так терпеливо сносивший дерзкие выходки гасконца. — Швейцарцы, глашатай, затворы, трубы — все это ради нас. Клянусь душой, я даже горжусь этим.
— Дорогу! Дорогу! Эй вы, там! — кричал офицер, командовавший отрядом. — Тысяча чертей! Или вы не видите, что загородили проход тем, кто имеет право войти в городские ворота?
— Черт возьми, я знаю одного человека, который пройдет, хотя бы все на свете горожане стояли между ним и заставой, — бесцеремонно протискиваясь сквозь толпу, сказал гасконец, и эти дерзкие речи вызвали восхищение у Робера Брике.
И действительно, гасконец мгновенно очутился в проходе, образовавшемся благодаря швейцарцам, разделившим толпу надвое. Можно себе представить, с какой поспешностью и любопытством обратились все взоры на человека, вышедшего вперед, когда всем было велено оставаться на месте.
Но гасконца мало тревожили эти завистливые взгляды. Он с гордым видом остановился, напрягаясь всем телом под тонкой зеленой курткой, как будто управляемый внутренним рычагом. Из-под слишком коротких обтрепанных рукавов на добрых три дюйма выступали сухие костлявые запястья. Глаза у него были светлые, волосы курчавые и желтые либо от природы, либо от дорожной пыли. Длинные гибкие ноги были хорошо прилажены к сухим и жилистым, как у оленя, лодыжкам. Одна рука была затянута в вышитую кожаную перчатку — и это было тем более странно, что перчатка защищала кожу, гораздо более грубую, чем та, из которой была сделана она сама; в другой он вертел ореховую палку. Сперва он быстро огляделся по сторонам; затем, решив, что офицер — самое важное в отряде лицо, пошел прямо к нему.
Тот некоторое время молча его разглядывал.
Ничуть не смутившись, гасконец делал то же самое.
— Вы, видно, потеряли шляпу, — сказал офицер.
— Да, сударь.
— В толпе?
— Нет. Я получил письмо от своей любовницы, стал его читать, черт побери, у речки за четверть мили отсюда, как вдруг порыв ветра унес и письмо, и шляпу. Я побежал за письмом, хотя пряжка у меня на шляпе — крупный бриллиант. Схватил письмо, а когда вернулся за шляпой, оказалось, что ветром ее унесло в речку, и по течению она уплыла в Париж!.. Какой-нибудь бедняк разбогатеет. Пускай!
