Роман Радецкой вообще подтвердил для меня недавно затеплившуюся мысль, что слово в родной литературе начинает понемногу вспоминать себя, своё небесное назначение и врачевать человека, раз уж его забыло государство и оставила справедливость. Вряд ли кто до Радецкой так писал роды и всю немыслимую жизнь роддома, и все муки роста ребёнка. Прямо не роман, а «воспитание чувств». Горько и утешительно. Вот она, оказывается, какова жизнь-то. Подлинно не так хороша, как хотело бы всякое читательское сердце, но и не так плоха. Не зря, слушая «Одинокого пастуха», сердце плачет, но в плаче светает сердце.
Наша литература ещё бежит от такой прямоты, предпочитая или педалированное зло, или уже накатанные дороги. А тут дорога новая, какова она и в первом романе Радецкой «Нет имени тебе», поэтому мы пока и не знаем, как реагировать – «просто читатель» восхищается, а наш брат, критик, перемалчивает до времени – «посмотрим»... Надобно новое открытое сердце, а время только и делает, что закрывает его. Не слушайте «нас», а слушайте «просто читателя», который ещё не разучился жить сердцем.
Валентин Курбатов
Утро воскресенья. В квартире тишина. Заглянула к матери. Она стояла в своей комнате и смотрела в балконную дверь на раскинувшийся под окнами парк.
– Жаль уезжать?
– И да, и нет. Всё-таки с этим домом связана почти вся моя сознательная жизнь. А хочется начать новую.
– Ну, ничего, – милостиво согласилась я. – Если что – сможешь вернуться.
– Это вряд ли, – отозвалась она. – А навещать тебя буду, проверять, чтоб не сбилась с пути истинного.
Ну вот, приехали. Она неисправима! К чему тогда разговоры о новой жизни? Интересно, как часто она собирается меня проверять? Ходить далеко не надо, работает она через дорогу.
Мать сложила вещи в большую сумку. Сказала:
– Возьму кое-что на первое время, потом потихоньку перевезу всё, что надо. Ты не видела мою вязаную жилетку?
Понятно, вот и повод ходить сюда каждый день.
Я пошла накрывать на стол. Она пела:
– Я другое дерево… Я такое дерево…
Сели завтракать.
– Жаль, что ты ничего не рассказала мне о Викентии. Я же ничего о нём не знаю.
– Узнаешь. Теперь вы будете часто общаться.
С какой стати? Общаться мне не с кем, что ли? Может, мужик он и неплохой, но особой приязни у меня не вызывал. Высокий, толстеющий, когда-то был блондином, а теперь, сдобренный сединой, просто пегий, он даже мог показаться симпатичным, но только не мне. Как-то он пришёл к нам после моего поступления в пед, поздравил и говорит:
