Тихо живёт в однокомнатной баба Аня.
Скоро артрит изломает судьбу и ноги.
Как баба Аня на рынок хромает-ходит –
ей выбирать при всём при честном народе
серенький хлеб. И гадать ей, и думать – вроде
хватит десятки, скомканной и бумажной.
Бабушке Ане в городе страшно-страшно,
чёрные туфли стоптаны с распродажи.
Бьётся вода из ржавых колонок-скважин.
Бабушка Аня – век за закрытой дверью.
Мы открываем, чтобы считать потери,
чтобы серёжки-бусы к лицу примерить,
но из серванта глядится в нас время-время.
Водоканал огромный нам счёт рисует,
пахнет на кухне забытым прокисшим супом,
горькую весть соседкам её несу я.
Сохнут герани в ржавой пыли инсульта.
* * *
Здесь памятью пропитан каждый метр –
бредут мальцы, не сдавшие экзамен,
молочной смеси нет в универсаме.
А где-то там, внизу, мне двадцать лет.
Расшатаны перила, вымыт двор,
Апрашка, семь утра, соленья в банках,
но я несу в горсти муку и манку,
и страшно не войти живой в метро.
Иду по стружкам, брошенным к ногам,
молочным лужам и говяжьей крови –
когда настанет время колоколен,
себя я по кирпичику отдам.
Теперь гляди – мы выжили в дефолт,
ходили вместе с первого по третий,
и небо в сизом ультрафиолете,
и журавлей плывет бесшумный флот.
Есть сто рублей – мне нечего терять,
куплю у бабки молоко и ливер,
и будут маяки гореть в заливе,
и будут маяки глядеть в меня.
На Малой Невке божий тихий снег.
Я клею пластырь к каждой новой ранке.
Безвременье вскипает в коммуналке.
И дочке скоро будет двадцать семь.
Лошадка
Я ещё вырасту отроком рослым, ражим.
Лошади падают с холоду, с бесфуражья,
ибо не клянчили – только клонились ниже.
Шавки бродячие мокрые гривы лижут,
морды кровавые ни от кого не пряча.
Поздно ли, рано ли падать такою клячей,
толстою мамкою свет оплатить и воду.
По Якиманке тихо ползут подводы
с мёрзлою свёклой да с головами килек.
Осень поблёкла. Сколько должно под килем
волн быть и храбрости, чтобы не сесть на мусор
и не предать – ни себя, ни людей, ни русла?
В южных губерниях хлеба заместо – плеши.
Я буду первым, кто неодетый, пеший,
в полуштиблетах зиму насквозь прошаркав,
скажет: что мы с этой мёртвой гнедой лошадкой
схожи. От ранок до пятнышек чёрных сапа.
По Якиманке страшный прогорклый запах.
Любо мне, братцы – только что будет после?
Но в восемнадцатом будет и хлеб, и воздух,
поле засеют и ячменём, и верой,
и в «Елисеевском» будут лежать эклеры.
