Так что присвоение оружия и доспехов павших — не редкость. И все же пусть я более никак не связан с Тысячей Сынов и не предан им, у меня по коже ползут мурашки, когда я представляю, сколько реликвий Волки унесли с останков Просперо. Во мне просыпается ярость при мысли о том, что они сочли наши сокровища малефикарумом, «порчеными» и почти наверняка уничтожили, вместо того чтобы носить в бою.
По крайней мере, используя оружие побежденного врага, ты выказываешь ему уважение. Я хранил Саэрн столько лет после Просперо не потому, что питал мелкую злобу к его создателям, а потому, что это был красивый и надежный клинок. Обрекать подобные реликвии на уничтожение — куда более суровое оскорбление.
Рукоять Саэрна, длиной с мою руку, была выкована из серого адамантия и украшена вытравленными кислотой рунами на фенрисийском диалекте тхарка. Символы повествовали о том, как первый владелец возвысился до своего титула чемпиона Волков. Вьющиеся по спирали руны говорили о десятках побед над ксеносами, предателями и мятежниками в ходе Великого крестового похода. Я завершил эту историю, когда забрал топор из его мертвых рук.
В последующие годы я переделал рукоять, начинив ее осколками психически заряженного черного кристалла с одной из внутренних планет Ока. Они тянулись по всей длине оружия от навершия до клинка, словно вены. Хотя в основном осколки предназначались для превращения оружия в концентратор психического заряда, они также крайне «недружелюбно» встречали чужую руку.
Сам топор представлял собой массивную секиру с одним лезвием, которое изгибалось, словно полумесяц. Золотая волчья голова скалила зубы в направлении смертоносной кромки. Когда топор активировался, по свирепой морде пробегали сверкающие молнии — от этого казалось, будто зверь жив и щерится.
У меня было и другое оружие — болтеры, пистолеты, клинки, даже копье, отобранное у эльдарской ведьмы-духовидицы, — однако ничем из этого я не дорожил так, как Саэрном.
Когда я распорол клинком пустоту сверху вниз, черные кристаллы вспыхнули, зазвенев от проснувшейся энергии. Клинок разорвал и реальность, и небытие. В воздухе ничего не появилось — никаких прорех буйной энергии и вопящих душ. Однако разрез существовал, и я ощущал далеких существ с другой стороны. Их настойчивый голод. Их яростные желания. Они безмолвствовали, почуяв шанс вырваться на свободу.
Я потянулся к незримому разрезу, напрягая чувства, будто скрюченные пальцы, и растянул края раны. По ту сторону прорехи была абсолютная чернота — чернота, присущая не пустоте, а слепоте. Смертные не сумели бы осознать то, что таилось за завесой. Я ощущал, как далекий голод становится ближе.
