Студенточка, заря восточная,
Под липами я обнимал тебя.
Счастливы были мы
И наслаждались поцелуями…
Польщенный его вниманием, лейтенант горделиво и смущенно обвел товарищей взглядом, но никто не заметил его торжества, потому что, наклонившись к долговязому работяге из гальваники, слушали его нехитрый рассказ о поездке в Швецию.
— Надоели мне эти шведы, говорит он мне, — рассказывал Станислав, и летчики с готовностью, с какою смеются, симпатизируя рассказу и рассказчику, хохотнули, — они у меня вот где сидят, — Станислав провел рукой по горлу. — Я-то думал, говорит, здесь культура, а они два станка запороли, ханурики. И надоело мне здесь до жути. Уж на что моя дуреха радовалась, когда ехала, шубы ей там всякие шмубы мерещились, а теперь каждый день скандал закатывает: поедем домой и поедем. Слушай, говорит, ты выпить не привез. У меня от их дринков с души воротит. Приходи, говорит, вечером ко мне, я тебе хочешь джин, хочешь — виски поставлю, а ты мне горилку. Я ему говорю: не могу. Прием вечером профсоюз для нас устраивает, а он озлился, глаза сощурил: «Ну, как знаешь, не навязываюсь» и спиной ко мне повернулся. Во до чего забурел человек. Станок запустил, аж воет — токарь-скоростник. Я смотрю на него — спецовочка отглаженная, фирменная, волосы отпустил полпижона, ботинки на высоком каблуке — куда там! А ведь дома ходил вахлак вахлаком, спецовкой топить можно, столько в ней масла.
— Ну, а ходил к нему? — перебил нетерпеливый слушатель, — как живет-то?
— Нормально, — Станислав покосился на Овсеева, видно смущал все-таки жесткий внимательный взгляд, — нормально. Коттедж, газон. Жена у окна торчит и приговаривает: «Идут, идут и все чужие, домой хочу». И так целый день, как пластинка.
— Надо же! — восхищенно протянул тот, кто спрашивал, и откинулся, раскачиваясь вместе со стулом. Повторил мечтательно: — Надо же! Простой работяга — и коттедж.
— Так не его же коттедж, — удивился Станислав, — фирма в аренду сдала на время командировки; из зарплаты вычитает.
Хрюкнул коротко и недовольно аккордеон. Овсеев передал его русому юнцу, тот принял бережно, осторожно поставил на стол, тотчас протянул Овсееву стакан с пивом. И странно, все замолчали вдруг, наблюдая, как медленно, запрокинув бритую с коротким детским чубиком голову, пьет Овсеев. Получалось, будто, наигрывая свои песни, дал он им отдых и недолгую волю пустых разговоров. А вот теперь требовал снова внимания и подчинения непонятной, но всеми признанной и прочно установившейся власти. Кириллов не ошибся, ощутив эту власть в холодно-наблюдательном взгляде Овсеева, в его спокойствии. Спокойствии учителя, уверенного в обязательности подчинения и от уверенности этой позволяющего ученикам развлечься и пошалить немного, зная, что в нужное время снова станут покорными и послушными его воле. Овсеев не успел допить, как рябой майор сообщил с некоторой подобострастностью даже:
