Посмотрел на Глашу и добавил:
- Сам сочинил!.. Слышь, Глаха?
Глаша хотела обернуться и что-то сказать в ответ, но побоялась пошевелиться на своем шатком сооружении и только покивала ему головой.
Кто-то грохнул по двери ногой, две белые с золотом половины ее распахнулись, и в комнату ввалился Федор. На плече у него ножками кверху лежала садовая скамья с чугунными завитушками на спинке. Одним движением плеча Федор сбросил скамью на пол, вытер лоб под овчинным своим треухом и удовлетворенно сказал:
- Хорошая мебля. Тяжелая.
- Грохотать-то зачем? - замахнулась на него мокрой тряпкой Настя. Не видишь, паркет!
- Какой еще паркет? - огляделся Федор.
- Пол, говорю, испортишь! - с досадой объяснила Настя.
- А чего ему сделается, полу-то? - искренне удивился Федор. - Нешто его такой лавкой прошибешь?
- Прошибать ему еще надо! - фыркнула сверху Глаша. - Во сказанул!
Федор покосился на нее, ничего не ответил и пошел к дверям, где топтался у второй скамейки Санька. Федор отстранил его, взялся одной рукой за сиденье и, царапая паркет, втащил скамью на середину комнаты.
- Ну?! - всплеснула руками Настя. - Пахать тебя сюда звали?
Федор присел на корточки, потрогал пальцем белые бороздки на замысловатом узоре паркета и уважительно произнес:
- Фасонные половицы положены. Фигурные!
- И чего ты, Чижик, с этим темным элементом связался? - не глядя на Федора, спросил Степан.
- Это кто темный? - обернулся к нему Федор. - Я, что ли?
- Факт, ты! - бросил кисть в ведерко с мелом Степан. - Раз в Союз не вступаешь, нечего тебе здесь делать.
- И без Союза вашего проживу, - буркнул Федор. - А ты мне не указ.
- Брось, Степа... - миролюбиво заметил Санька. - Мешает он тебе? Чего ты взъелся?
Степан промолчал. Он и сам толком не знал, за что так невзлюбил Федора. Ну, в тот первый раз, на дворе, он полез с ним в драку за дело. Голодуха, а этот куркуль сало наворачивает! Да еще сундук свой открыть боится, тянет из-под крышки. Крохобор! Потом, когда услышал, что у Федора отца на фронте убило, а мать умерла, ему вроде стало его жалко, и он готов был пойти на мировую. Подрались и подрались. Делов-то! Но Федор всех сторонился, промышлял случайными заработками, где и сколько заработал, помалкивал, всегда украдкой жевал что-то, а когда жевал, торопился так, что чуть не давился. Боялся, что отнимут у него жратву, что ли? И потом был он какой-то уж очень услужливый. Как половой в трактире! И боялся всего. Ресницами моргает, за треух свой хватается, чуть ли не кланяется. Любой контре услужить готов, лишь бы пузо свое набить. И чего с ним Колыванов нянчится? Добренькие все больно стали!
