— Набрался? — Гуда усмехнулся.
— Сыт по горло. Давно пора к своим возвращаться, да не пускают из Палатия. Был бы в тех войсках, что во Фракии, ушел бы. А здесь куда уйдешь? Кругом ромейская земля.
Узники потеряли всякое представление о времени: для них оно словно остановилось и растворилось в окружающей тьме. Но оно напоминало о себе нарастающими муками голода, сменившимися затем нестерпимой жаждой. Богумил и Гуда быстро слабели и почти все время находились в состоянии полузабытья. Неужели префект приказал заживо похоронить их в этом каменном мешке? Богумила охватил приступ буйства. Он начал метаться в тесном подземелье, потом принялся грохотать в дверь кулаками и ногами. Он проклинал Лонгина, императора, вызывал на бой все ромейское войско. Наконец, устав, повалился рядом с Гудой.
— Лучше расшибиться головой об стену, чем медленно подыхать здесь.
По тому, как спокойно он это сказал, Гуда понял: Богумил всерьез намерен наложить на себя руки.
— Почему ты так говоришь? Разве в твоем сильном теле живет душа слабой женщины?
— Зачем ждать, когда крысы живого начнут грызть? Их уже много здесь собралось, слышишь?
— Воин должен бороться до конца. — Гуда положил руку на грудь Богумила, не давая ему встать.
— С крысами?.. Пусти!
— С самим собой...
Завязалась борьба. Гуда из последних сил цеплялся за Богумила.
— Сначала ты убьешь меня, а потом делай с собой что хочешь, — сказал он. —Никто не уйдет от смерти, как не уйдет всадник от тени своей, но тот, кто ищет смерти раньше назначенного богами срока, — трус.
Богумил покорился. Они лежали, обессиленные борьбой. Густой черной смолой сочилось время. Крысы все больше смелели: то одна, то другая пробегала по их телам, словно проверяя, не пришла ли пора вонзить в них зубы. Сначала узники отмахивались от крыс, а потом перестали обращать на них внимание, только тела их вздрагивали от прикосновения наглеющих тварей. Гуда бредил. Ему казалось, что он в родных горах; повсюду, среди зеленых лугов, виднеются пятна тающего снега, звенят ручьи, он спешит к одному из них, чтобы напиться, но только наклонится, как ручей уходит под землю, дразня тихим журчаньем. Гуда спешит к другому ручью, но и тот исчезает; Гуда разрывает землю руками, но вода неуловима. А рядом олень пьет из родника; он поднял голову и смотрит на Гуду огромными черными глазами, с его морды падают сверкающие капли, они растут, сверканье больно вонзается в мозг Гуды, и в то же время бездонные глаза оленя будто втягивают его в свою густую тьму. Но нет, это не глаза оленя, а тьма подземельная. Очнувшись, Гуда провел сухим языком по шершавым, потрескавшимся губам.
