Она шла к спускнику холодной воды, отвинчивала кран и мыла, чуть ли не до крови терла липкий и отдающий зловонием кулачок.
Ее тошнило и качало из стороны в сторону от унижения, обиды, страха. Она подносила к носу ладошки, а запах кильки, сивухи, грязного Хорева тела и противной густой слизи, название которой она не знала, точно въедался в поры и не желал уничтожаться ни мылом, ни кирпичом. Леночка не могла взять в толк, зачем это Хорь обхватывает своими жирными руками ее ладошки, просовывает между ними свое причинное место и трет, трет, трет… Хорь стонал, охал, ахал, потом отпускал.
Она смотрела, не отрываясь, на свои ладошки и плакала. Потом медленно, со страхом возвращалась в их «жилую» секцию, садилась на краешек ящика, покрытого слоями газеты и заменяющего им стул, и опять-таки не отрываясь смотрела на спящего Хоря.
На лице хозяина было написано такое благодушие, а тело становилось таким расслабленным, как бы источавшим густые волны удовлетворения, что Леночка мало-помалу успокаивалась. Она подбиралась к Хорю поближе, укладывалась на матрац и, прижавшись к теплому боку храпящего и чмокающего губами бомжа, засыпала.
Вообще-то ей иногда казалось, что это и есть настоящая жизнь. А что ей еще нужно? В принципе, уговаривала себя Леночка, если не понравится, можно и сбежать. Но каждый раз, продрогшая, усталая и голодная, даже без заработка в кармане и со страхом в душе, она все-таки возвращалась в подвал. Как собака, которая все равно возвращается к хозяину, даже если ее бьют и плохо кормят.
Леночка затравленно вжимала голову в плечи и, дрожа всем телом, выкладывала нищенские подачки. Хорь рычал, хватал прут и сшибал ее с ног градом жестоких мощных ударов. Прут был металлический, и от него на ножках Леночки появлялись незаживающие гнойные струпья. Она чувствовала себя виноватой, снова молила о прощении, обещала в другой раз стараться — усерднее и жалостливее просить милостыню.
Но однажды Леночку прорвало. Она сжалась, по привычке заскулила и сложила молитвенно ручки, прося прощения, а потом вдруг ее зажмуренные мокрые глазки широко открылись, стали сухими и жесткими, вся она переполнилась каким-то дьявольским безумием, затряслась, но не от страха, а другого, неизвестного ей ранее чувства, и сквозь алую пелену отчаяния и ненависти звериный рык вырвался из ее груди:
— Не смей, сволочь! Не сме-ей меня бить! Никогда, скотина! Понял?! Ни-ког-да!!!
Хорь дернулся, рука его замерла в высшей точке размаха, и он, словно загипнотизированный ее бунтом, опешил. Он медленно опустил прут. В голове его, судя по всему, творился невообразимый хаос. Глаза блестели, но он не мог сдвинуться с места, а только стоял и смотрел на Леночку. Стоял и смотрел, не зная, как поступить дальше. Он готов был растерзать ее, задушить, переломать ей кости и свернуть шею. В душе его — если у Хоря, конечно, была душа, — кипела ярость, но он точно парализованный не мог ни поднять руки, ни сказать ни слова.
