— Он мой сыночек, сыночек мой единственный, — сказала мама грудным голосом и обняла его, — солнышко мое. — Прижала к себе, в ее крепких руках его шея, плечи обмякли. Он перестал жевать ровно на столько, чтобы она успела чмокнуть его в обсыпанный крошками подбородок.
— Он сладкий-пресладкий, — сказала мама.
Мальчуган снова принялся жевать.
— Нет, ты только посмотри на него — таращится, ну сова и сова.
Мама сказала:
— Он такая прелесть, какое счастье, что он у меня есть, никогда не смогу к этому привыкнуть.
— Лучше бы его у нас вообще не было, — сказал папа.
Папа расхаживал по комнате, и, когда он это сказал, мальчуган видел его со спины. Наступила тишина. Мальчуган перестал жевать, уставил на маму пристальный взгляд. Она буравила взглядом папин затылок, и глаза у нее стали почти совсем черными.
— Говори, говори, ты договоришься, — сказала она еле слышно. — Ненавижу тебя, когда ты так говоришь.
Папа сказал:
— Ты его вконец избалуешь. Никогда не одергиваешь. И не смотришь за ним. Позволяешь слоняться по комнатам, грызть орехи натощак.
— Не забывай, орехи ему дал ты, — сказала мама.
Она привстала, снова обняла мальчугана. Он легонько уткнулся ей в сгиб локтя.
— Беги, — сказала она нежно — ее улыбка оказалась прямо у его глаз. — Беги, — сказала она и разжала руки. — Тебя завтрак ждет.
Чтобы добраться до двери, мальчугану надо было миновать отца. Увидев занесенную над собой ручищу, он съежился.
— Убирайся-ка ты отсюда, чтоб я тебя больше не видел, — сказал папа и толканул его к двери. Толканул не сильно, но больно. Мальчуган выскользнул из комнаты, потопал по коридору, удерживал себя, чтобы не оглянуться. Боялся: что-то гонится за ним по пятам, но что — не мог вообразить. У него болело все, а отчего — он не знал.
Он не хотел завтракать — не хочет и не станет. Он мешал ложкой в желтой миске, жижа слетала с ложки и растекалась по столу, по его грудке, по стулу. Ему нравилось смотреть, как она растекается. Ужасная гадость, но она так забавно бежала белыми ручейками по пижаме.
— Смотри, что ты наделал, грязнуля, — сказала Марджори. — Грязнуля ты, вот кто ты есть.
Мальчуган открыл рот — в первый раз за все время.
— Сама ты грязнуля, — парировал он.
— Вот оно как, — Марджори пригнулась к нему, сказала тихо, чтобы ее не услышал никто, кроме него. — Вот оно как — весь в папашу. Вредный, — прошипела она, — вредный.
Мальчуган поднял желтую миску, до краев полную овсяных хлопьев со сливками и сахаром, и изо всех сил брякнул ее о стол. Месиво разлетелось — где валялось кусками, где разбрызгалось. Ему полегчало.
