А потом расхохоталась, вспомнив парочку цитат, гуляющих по сети — ну, тех, про дождь, девушек и слезы.
И про борщ, в котором можно спрятать свеклу, про землю, в которой можно спрятать труп, и про карман, в котором можно спрятать телефон.
А потом ее снова накрыло, и она понимала, что это — истерика, но уже ничего не могла с собой поделать.
Может, оно и к лучшему, на самом-то деле, ведь должно же было однажды накрыть. И раз уж это случилось сейчас, и Эль-Марко не видит, да и никто из знакомых не видит, и погодка — самое то… Раз уж все так сложилось, то почему бы и нет.
Я иду через старый город, и он мне уже — как родной. Да, это точно: дома и подворотни я люблю сильней, чем тех, кто их населяет. Из-за зарешеченного окна на меня внимательно смотрит сморщенное старушечье лицо, и дождь ей — не помеха. Она видит меня отлично, как и я ее. Глаза у старухи полупрозрачные, злые. Она смотрит, но пока что молчит. Может, в этот раз пронесет, и бабка так и не заорет свое извечное…
— Демон! Мерзкий колдун! Что ж вас всех не повывели, трупоедов! А ну попадись мне!..
Не пронесло. Орет она на удивление связно и осмысленно. Я ее даже в чем-то понимаю. Простить не могу: нечего прощать. Я не трупоед. Не некромант, причем ни разу, хотя, возможно, моя внешность наводит именно на такие мысли. Ну, что уж тут сделаешь. Так мы помечены, и умеющий видеть да остережется. Можно, конечно, пытаться природу свою обмануть — но я не стану. Это — мой выбор, мое наказание и мое благословление. Моя, стало быть, данность.
Голос старухи истаял за шепотом падающих капель.
Я шел неспешно, прогулочным шагом, и под толстую подошву ложились желтые листья (откуда бы им взяться в самом начале осени?), рассыпанные кем-то пуговицы, крупа, гравий, рыбацкая сеть, жженая резина.
Старый город неопрятен. Пожалуй, в этой неопрятности и кроется частично его очарование, понимание которого доступно не каждому. Старый город захламленностью своей наряден. Такая вот у него попытка выразить себя. Он цепляет мусор, бельевые веревки и нищих, как увешиваются металлическими серьгами и кольцами тяготеющие к символизму девчонки и пацаны, решившие так вот безыскусно выразить свой протест.
Мне это не близко. Кольца, браслеты, серьги — все это мне мешает, колется, трет, давит, заставляет чувствовать себя не в своей тарелке еще более, чем обычно. Как будто мне мало того, что есть. Я могу стерпеть только одну блеклую серебряную серьгу-кольцо, но она дорога мне как память, и в моем уме служит чем-то вроде амулета или талисмана, означающего замкнутый круг судьбы и последнюю защиту, пускай эфемерную, кое-чего сугубо личного.
