– Это… прошептал Тадао.
– Это бомба, – закончил Кельвин. – Планетарная бомба, едва активирую и опущу ее, она сама поплывет, отыщет расщелину и начнет забуриваться, пока не достигнет… как мне говорили, на весь процесс понадобится около месяца. По истечении этого срока, планеты Элизия больше не будет. Она расколется – сама уничтожит себя. Не будет больше этого рассадника разочарований, горя, несбывшихся надежд. Самим своим существованием, она отравляет мир, жизнь…
– Кельвин, ты бредишь…
– Я прилетел сюда за этим. Этой мой долг, мой крест, моя епитимья уничтожить это проклятое место. Хватит! Хватит разочарований и несбывшихся надежд, хватит разрушенных семей и отобранных у родителей детей, всего хватит!
Что он такое говорит. Разве можно…
– Кельвин, уничтожив планету, ты убьешь всех тех, кто живет на ней, – Тадао поднялся и начал приближаться к монаху.
– У них есть время улететь.
– Не у всех. Звездолет не вместит желающих, а даже, если и вместит, как рассказать, заставить поверить, если, будем говорить, что через месяц планеты не станет, над нами посмеются. А как, насчет больных, сумасшедших…
– Значит, это их путь, кто имеет уши – тот услышит, имеющий разум – поверит, остальные… прилетев на проклятую планету, знали на что шли.
– Не на смерть же! – Тадао приблизился еще на шаг.
– Иногда, во исполнения желания, планета дарует смерть.
– Планета, но не ты! Кельвин, поверь, я убивал в своей жизни, это не так легко, как кажется, еще тяжелее с этим жить.
– Я не буду жить. Я останусь, и умру, вместе с планетой.
Тадао медленно двигался вперед, не сводя глаз с монаха.
– Ты только что крестил меня, даровал надежду на прощение, как же все те слова о всеобщей любви, о покаянии, о непротивлении злу – насилием.
– Мне нет прощения, и я знаю об этом. По моей, да по любой религии, я попаду в ад, и пребуду там до скончания времен, но это не важно, а важно то, что никогда больше юноши-идеалисты не отправятся на эту планету за всеобщим счастьем… за своей смертью. Я избавлю мир от проклятого соблазна, пусть ценой своей…
– Папа!
32.
СИТА
– Папа!
Они повернулись, все трое.
Невдалеке от монаха, также по пояс в воде, стоял юноша. Высокий, худой, обнаженный торс, ниже не видно. Темная, мокрая челка прилипла ко лбу. Он дернул головой, чтобы отбросить ее, но волосы не шелохнулись. Зато Кельвин, его словно ударили под дых, монах согнулся пополам, шумно хватая воздух широко открытым ртом.
– Нет! – с трудом ему удалось протиснуть, между вдохами.
