Повернувшись, Гуннар вышел, не слушая проклятий Торгрима.
Осенью, как осуществившаяся угроза Гуннара, навалились беды. Унесло в море ладью с рыбаками, целую луну о них не было слуха[2], потом с далёкого северного побережья пришла весть: море выбросило на берег несколько трупов. По описанию опознали погибших сородичей. Торгрим сердился и доказывал, что море ежегодно забирает себе ладьи и рыбаков многих родов. Это не значит, что боги в этот раз разгневались именно на их род. Старики бесстрастно и отрешённо смотрели на пламя очистительного костра, неверными бликами освещавшее родовое капище, и упорно молчали. Люди рода чем-то вызвали гнев Тора. В этот сезон нельзя больше выходить в море на промысел.
Раздосадованный Торгрим повелел было выйти в море дружине, чтобы доказать потерявшим храбрость, что Тор не сердится на род, что погибшие сами виноваты — ушли далеко от берега, не сумев распознать надвигающейся бури. Но Ламби отозвал его в сторону, чтобы никто не слышал, и немногословно растолковал неразумность решения:
— Дело воинов — сражаться и оберегать род. Пусть рыбу ловят те, кто занимается этим всю жизнь. Ты хочешь потерять лицо?
Пришлось согласиться.
Потом прибежал один из бондов с жалобой, что ночью из его загона неведомо куда пропал скот. Торгрим наказал нерадивого:
— Не мог построить крепкого загона, иди, неумеха, ловить рыбу. Твоя земля перейдёт к более умелому и расторопному...
Старики молча покивали головами: справедливо, пусть будет так. Конечно, справедливо. Из-за лени одного не должны страдать многие.
Но случай повторился. Потом ещё и ещё. Пропадали овцы, следы коров и коней выводили к каменистой дороге. Торгрим перестал наказывать бондов. Одного из них нашли с разрубленной головой, хижина его догорала. Жена убитого, прижимая к себе детей, могла сказать немногое:
— Люди... много людей... С мечами и копьями... Не знаю их...
Гуннар? Неужели конунг унизился до разбоя? Может быть, какой-нибудь ярл из дальней долины решил таким путём поправить дела рода? Бывало и такое.
Дружина с вечера выезжала к дороге, пряталась в зарослях кустарника. Торгрим чутко вслушивался в тишину. Три ночи прошли спокойно. В четвёртую, перед рассветом, когда веки смыкаются сами собой, послышался негромкий топот копыт. Торгрим на слух насчитал восемь всадников. Поднял руку, подавая сигнал своим садиться в сёдла, и с запоздалым сожалением подумал, что дружину в засаде следовало разделить надвое. Тогда непрошеным гостям податься было бы некуда. А так могут уйти.
