И он вспомнил еще одну не присутствующую здесь женщину — свою мадонну. Она частица его. Его счастье. В ней все то, что ему надо иметь возле себя: скромная, немногословная мудрость, покой, горячая привязанность к нему, к его детям, женственность, жертвенность во всем. Уверенность, глубокая убежденность, что он — Пушкин — гордость Русской земли.
Он представил ее с малюткой Ташенькой на руках, умиротворенную, счастливую и прекрасную. И тут же в его воображении представилась она и в костюме амазонки: гнедой конь мчал отчаянную всадницу куда-то на край света. А вот она склонилась над шахматной доской, и морщинка раздумья легла меж сведенных бровей, а улыбка, мимолетно брошенная партнеру, говорила с торжеством и упрямством: «Все равно, как и обычно, обыграю я». И снова в воображении — его Наташа, в строгом платье, с рукописью в руках, садится в карету. Серьезная, озабоченная, едет она по делам «Современника», его дорогая помощница во всем.
— Как же прекрасны наши русские женщины! — вдруг говорит Пушкин, горящими от счастья глазами оглядывая присутствующих.
Все смотрят на него с недоумением. А Долли смеется:
— Надеюсь, что вы не только сейчас поняли это, Александр Сергеевич!
— Я всегда так думал.
В беседку приносят легкий завтрак. Все придвигаются к круглому столу.
Долли, улыбаясь, говорит Надежде Андреевне о том, что вот-вот выйдет «Современник» и с каким удовольствием все будут читать отрывки из «Записок» Дуровой.
Надежда Андреевна, выслушав ее, вдруг обратилась к Пушкину:
— Я хочу предложить вам, Александр Сергеевич, изъять из журнала мои «Записки».
Пушкин был изумлен.
— Как — изъять, Александр Андреевич? Ведь они уже отпечатаны.
— Но мне не нравится, что вы в предисловии назвали меня настоящим именем,-— я предпочитаю называться корнетом Александровым,
Долли и Елизавета Михайловна принялись уговаривать Дурову, но она и слушать ничего не хотела.
Тогда Пушкин нахмурился и, сердито хлопнув по столу рукой, так что задребезжала посуда, обратился к Дуровой:
— Я уже сказал вам, Александр Андреевич, что журнал отпечатан. Изымать из него что-либо поздно.
Она так же, как Пушкин, сердито сдвинула брови, по-мужски хлопнула рукой по столу и сказала с сердцем:
— Черт возьми! Прозевал, значит!
И, несмотря на то неприятное положение, в которое Дурова ставила Пушкина, он не мог не улыбнуться. Дамы тоже с трудом прятали улыбки.
— А потом, — продолжала Дурова, — я не могу терпеть такой медлительности в издании «Записок» отдельной книгой. Или действуйте безотлагательно, или верните их мне обратно.
