Это была самая настоящая холостяцкая комната — не прибранная, без всяких притязаний на уют, пропахшая табаком, кожей и ржавым железом; в голом полу выбоины от гвоздей, которыми бывают подбиты сапоги, на стенах — царапины, прочерченные тяжелыми металлическими предметами. На удивление, однако, одежда Энникстера была сложена на единственном стуле с отменной стародевичьей аккуратностью. Так сложил ее он сам накануне, укладываясь спать; сапоги были составлены рядом; брюки вместе с комбинезоном лежали в полном порядке на сиденье, куртка висела на спинке.
В усадебном доме Кьен-Сабе было шесть комнат, все расположенные в одном этаже. Однако нужна была изрядная невзыскательность, чтобы относиться к нему как к родному гнезду. Энникстер был богатым человеком и мог бы сделать свое жилище не менее красивым и удобным, чем хоромы Магнуса Деррика. Но Энникстер смотрел на свой дом как на место, где можно спать, есть, переодеться, укрыться от дождя, и еще как на контору, где он занимался делами — не более того.
Окончательно проснувшись, он сунул ноги в плетеные шлепанцы и, шаркая, прошел через кабинет, примыкавший к спальне, в ванную, где несколько минут простоял под ледяным душем, стуча зубами и кляня студеную воду. Дрожа от холода, он быстро оделся, нажал кнопку электрического звонка, оповещая повара, что можно подавать завтрак, и тотчас же занялся делами. Тем временем во двор въехала телега мясника из Боннвиля. Он привез мясо, а также боннвильскую газету и вчерашнюю вечернюю почту. Среди прочей корреспонденции была телеграмма от Остермана, который уже вторично совершал поездку в Лос-Анджелес. Телеграмма гласила:
«Основание предприятия в этом районе обеспечено. Заручился услугами нужного лица. Могу теперь продать вам пакет акций, как было договорено».
Энникстер буркнул что-то и разорвал телеграмму на мелкие кусочки.
— Этот вопрос, стало быть, улажен! — пробормотал он.
Собрав в кучку клочки бумаги на еще не растопленной печке, он поднес к ним спичку и, пока они горели, задумчиво смотрел на колеблющееся пламя. Он прекрасно понимал, что подразумевал Остерман под словами «основание предприятия» и «нужное лицо».
После долгих споров и против своего желания, как старательно подчеркивал, Энникстер в конце концов снизошел до примирения с Остерманом и согласился принять участие в намечавшейся политической «сделке». Был образован комитет для ее финансирования: Остерман, старик Бродерсон, сам Энникстер и Хэррен Деррик, — последний, правда, с оговорками, скорее в роли стороннего наблюдателя. Председателем комитета числился Остерман. Магнус Деррик официально отказался от какого бы то ни было участия в деле. Он старался придерживаться среднего курса. И оказался в положении трудном и для него чрезвычайно тягостном. Если, благодаря усилиям комитета, удалось бы добиться снижения тарифов, он неизбежно воспользовался бы вытекающими отсюда преимуществами. Ничем не рискуя и не беря на себя расходов, он много выиграл бы на этом. Тем временем выборы приближались. Комитет не мог ждать дольше, и Остерман, заручившись крупной суммой из кошельков Энникстера, Бродерсона и своего собственного, отправился в Лос-Анджелес. Там он и связался с Дисброу, одним из политических заправил Мохавской железнодорожной линии, и уже дважды с ним беседовал. Телеграмма, полученная Энникстером в то утро, означала, что Остерману удалось подкупить Дисброу, и тот согласился утвердить Дарелла кандидатом в члены Железнодорожной комиссии от третьего участка.
