— Скажите своему Богу, чтобы он вернул мне ее, — твердил он зло и настойчиво.
Это была наивысшая степень мистицизма — больное воображение, преступившее дозволенные пределы и соскользнувшее в пустоту, где все казалось возможным, металось во тьме в поисках сверхъестественного, требуя чуда. И в то же время это был естественный человеческий протест против неизбежного, неотвратимого, бунт смертного против смерти, восстание духа против распада вещества.
— Он мог бы вернуть ее мне, если бы только захотел! — вскричал Ванами. — Отец, вы должны помочь мне. Послушайте, предупреждаю вас, я долго этого не выдержу. У меня что-то с головой, я уже не владею своим рассудком. Что-то должно произойти, иначе я сойду с ума. Ни мое тело, ни мой разум не могут больше этого выносить. Верните мне ее: пусть Бог вернет мне ее. Если легенды не врут, такие случаи бывали. Если она не может вернуться ко мне, дайте мне хотя бы увидеть ее такой, какой она была, — земной, настоящей, а не бестелесным духом. Я хочу увидеть ее прежней, неоскверненной. Если это сумасшествие, тогда пусть я буду сумасшедшим. Но помогите мне, вы с вашим Богом: пусть это будет галлюцинация, но сделайте это — сотворите чудо.
— Довольно! — снова вскричал священник и резко тряхнул его за плечо. — Довольно! Опомнись! Да, это сумасшествие, но я не дам тебе сойти с ума. Подумай только, что ты говоришь! Вернуть ее! Разве таков промысл Божий? Я-то думал, ты мужчина, а это же речи неразумной бабы.
Ванами вдруг встряхнулся, глубоко вздохнул, посмотрел по сторонам отсутствующим взглядом, словно приходя в себя.
— Верно, отец, — пробормотал он — Порой я сам не соображаю, что говорю. Но бывают минуты, когда все во мне — и ум и душа восстают против того, что случилось, когда мне кажется, что я сильнее смерти, и знай я, как применить силу своей воли, сосредоточить напор своей мысли, желания, что я бы смог… сам не знаю… не вызвать ее… а что-то такое…
— Болезненный, расстроенный ум может вызвать галлюцинации, ты это хочешь сказать? — спросил Саррия.
— Пожалуй, что так. Пожалуй, я довольствовался бы галлюцинацией.
Саррия не ответил, и долгое время оба молчали. У южной стены в сыром углу ритмично квакала лягушка, монотонно журчал фонтан и уроненный деревом цветок магнолии отвесно упал в безветрии и, чуть слышно прошуршав, лег на усыпанную гравием дорожку. Больше ничто не нарушало тишины.
Прошло еще несколько минут, и сигара священника, давно погасшая, выскользнула у него из рук и упала на землю. Он клевал носом. Ванами тронул его за руку.
