Я совсем не предполагал, что у Иешуа такое прошлое; мне казалось, что он должен быть сыном чиновника или купца, судя по его образованности. Но это в какой-то мере объясняло неприязнь к нему горожан — его поведение и манеры не соответствовали его положению простолюдина. Мне хотелось увидеться с кем-нибудь из его семьи. Может быть, они смогли бы рассказать мне больше. Но как мне объяснить им, кто я, собственно, такой, и захотят ли они вообще со мной разговаривать? В итоге я ограничился тем, что пошел посмотреть на его дом. Мне объяснили, как пройти к нему, и я отправился туда, надеясь хотя бы мельком увидеть кого-нибудь из его братьев.
Дом семьи Иешуа располагался в том месте, где городские постройки подходили к долине, неуклюже сползая и цепляясь за крутой склон холма. Жилище смотрелось более прочным в сравнении с остальными. Это был двухэтажный дом, нижняя часть которого была построена у подножья холма, скорее всего там был хлев, рядом был устроен небольшой хозяйственный двор. На второй этаж вела узкая каменная лестница, а вход в жилые комнаты, очевидно, располагался в задней части второго этажа, опирающегося на поверхность склона. Ничего особенного про дом Иешуа сказать было нельзя. Семья была не из богатых, но и не бедствовала и ничем не выделялась, кроме разве что того, что именно она явила миру Иешуа, местного сумасшедшего — по словам односельчан или святого — по убеждению его приверженцев.
Пока я разглядывал дом, стоя на противоположной стороне улицы, из хлева показалась женщина; она вышла во двор и оглянулась на меня — это была мать Иешуа. Признаюсь, я ожидал, что она будет выглядеть старше. Черные как смоль волосы, глаза — еще чернее. Первая женщина, встретившаяся мне в этом городе, про которую можно было сказать, что она по-настоящему красива. Во внешности ее сквозило что-то арабское. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что она здесь чужая. Манерой держаться она не походила на обычных деревенских женщин. Было ясно, что она с радостью унесла бы отсюда ноги. Наши взгляды встретились на мгновение, в глазах ее улавливалась тревога и какая-то отрешенность, я подумал, что жизнь часто обходилась с ней жестоко. Я готов был подойти к ней со словами утешения, сказать, что ее сын передает ей привет. Но так же внезапно, как появилась, она вдруг скрылась в тени двора, и мне больше не довелось ее увидеть.
Я возвратился в Капер Наум. После волнений Кесарии, город показался мне настоящим захолустьем, а увидев Иешуа, я вдруг вспомнил разговоры о его сумасшествии, которые вели его земляки. Я стал рассказывать ему о событиях в Кесарии, но он не выказал особого интереса, оставаясь непонятно отстраненным и холодным. Наверное, он посчитал мой уход предательством, а может быть, решил, что я узнал о чем-то, идущим вразрез с его учением. Иешуа проявлял нарочитое внимание к Кефасу, возможно стараясь задеть меня. Надо отдать должное Кефасу, который чувствовал себя неловко, наблюдая подобную перемену. Меня же все происходящее задевало гораздо больнее, нежели я мог сам ожидать. После возвращения из Кесарии я чувствовал, что я нахожусь у порога открытия истины, и обретению этой истины я более всего обязан Иешуа. Я был взволнован как никогда. Но он отверг мои чувства, как бы говоря, что я глубоко заблуждаюсь и что, к сожалению, странствуя по бесчисленным дорогам, повидав много разных людей, я так и не уразумел ничего из того, что действительно является истиной, а он уже устал растолковывать мне все это.
