— Этот молчун, — произнес он с негромким гаденьким смешком, — похоже, едва жив.
Шагах в десяти от странника расположились городские мальчишки. Они вышли на улицу после ужина и, разложив костерок, тянули к огню озябшие руки. Разговаривали они тихо, вполголоса, чтобы никто их случайно не подслушал. Оранжевый отсвет пламени костра высветил фигуру пустынника. На мгновение показалось, будто он стоит у порога, освещаемый исходящим из дома светом. Я хотел пригласить его обогреться. Мне казалось, что это я стою там, рядом с ним, и ветер холодит мне ноги, а в животе у меня лишь несколько кусочков хлеба. Странник не двигался, и мне вдруг пришло в голову, что он просто слишком слаб, чтобы подняться. В его погасшем взгляде как будто застыло удивление: как странно, я сижу здесь, голодный и обессилевший, жизнь покидает меня, а я не могу даже пошевелить пальцем.
Я уже почти решился выйти и предложить несчастному свой плащ, но меня опередила женщина, похоже, мать одного из мальчиков. Она вышла на площадь и принялась ругать всю честную компанию.
— Бессовестные! Неужели никто не догадался развести для него огонь?
Она забрала у мальчишек хворост, который они с таким трудом собирали весь день по округе, и развела рядом со странником небольшой костерок. Когда пламя разгорелось, она сняла шаль, окутала его плечи и, ухватив за ухо сынишку, отправилась домой. Вскоре и остальные мальчишки, пристыженные и сконфуженные случившимся, стали расходиться. Лишь некоторые из них нарочито медленно, стараясь не уронить достоинства, затаптывали остатки костра, робко подбрасывая щепочки в костер пустынника.
Этот человек, казалось, не обращал на все происходящее никакого внимания. Но когда мальчишки ушли, я все же заметил, как он чуть-чуть подался к костру, будто бы ожидал услышать от огня какую-то тайну. Мне хотелось убедиться, что он по крайней мере реагирует на происходящее. Делая вид, что беспокоюсь о поддержании огня, я взял несколько хворостинок из небольшой связки, сложенной трактирщиком около ворот, и направился к пустыннику. И лишь приблизившись, я обнаружил, что ему пришлось подчиниться требованиям плоти — его сморил сон. Я колебался, не подойти ли ближе. Как всегда в таких ситуациях, инстинкт подсказывал мне: лучше совершить грех равнодушия, чем привлечь излишнее внимание к своей особе. Но, глядя на него, такого беспомощного, объятого сном, еще более хрупкого, чем он казался издалека, я все же подкинул хвороста в его костер и, более того, прикрыл бедолагу своим плащом, накинув его поверх шали. Я знал, что запросто смогу выпросить у трактирщика еще одно одеяло, которым укроюсь на своей кишащей вшами постели. И когда я склонялся над странником, закутывая его в плащ, совершая этот акт милосердия, я вдруг почувствовал, что стал, наконец, тем, кем лишь хотел казаться.
