Сестра завистливо косилась на колготки. Но ей досталась книга, специально для нее, — детская энциклопедия, довольно дорогая. Сестра не очень-то обрадовалась: это был грубый намек. Матиасу отец привез фламастер и папку, а в ней блокнот из белоснежной бумаги и календарь. Вот он, фламастер. Как легко им писать! Матиас тотчас попробовал. И в то же время подумал, удастся ли сегодня же вечером поговорить с отцом.
…На письменном столе было пусто. Отец сидел за столом, сидел просто так, и, очевидно, даже не сразу заметил сына. Пожалуй, он мысленно был все еще в другом городе, на конференции.
Матиас подумал: там не все прошло гладко, что-нибудь случилось. Видно по лицу отца. Он помедлил, хотел было уйти из комнаты.
— Постой-ка! — сказал отец. — В чем, собственно, дело? Натворил что-нибудь?
— Ничего я не натворил, — ответил мальчик. — Ты должен рассказать мне кое-что о себе. — И он повторил все, что говорил им учитель Бергман на собрании класса, упомянул мастера Нойберта из железнодорожных ремонтных мастерских и врача Штокхаузена — оба они были ровесники отцу. И закончил: — Но я хочу знать о тебе. Так мне захотелось. Я выбрал тебя. Вот так.
Он посмотрел через письменный стол на отца. Тот молчал.
— Не по душе тебе, а? — спросил мальчик.
— Не знаю, — ответил отец. — Не лучше ли было выбрать мастера Нойберта или доктора?
— Но я не хочу, — возразил мальчик.
— Итак, что бы ты хотел знать?
— Все.
— Что ж, ладно, — согласился отец. — Но надо бы поконкретней.
— Я хотел бы знать, как у тебя все началось, как ты стал инженером и еще партийным работником. Когда-то началось же это.
Теперь отец помолчал некоторое время. Затем сказал:
— Началось, разумеется. Это было давно.
На следующий вечер отец предложил:
— Хочешь послушать?
Они были одни сегодня. Уселись в углу, где стояли кресла. Матиас принес подаренные отцом блокнот и фламастер.
— Это еще зачем? — удивился отец.
— Надо же мне записывать.
— Хорошо пишет карандаш?
— Шикарно, — ответил мальчик.
— Я не могу им писать, — сказал отец. — Все время очень сильно нажимаю. И он страшно пачкает.
— А у меня с ним контакт, — сказал Матиас. Он чувствовал, что отец взволнован. — Ты закури, — предложил он.
— Это идея.
Отец достал сигарету, прикурил.
— Теперь я расскажу тебе, как оно у меня начиналось, — сказал он. — Это было двадцать пять лет тому назад, в марте тысяча девятьсот сорок пятого, то есть за несколько недель до окончания войны… Еще раньше, когда мне было столько же, сколько и тебе теперь, лет тринадцать, значит, я мечтал: только бы война не кончилась до тех пор, пока меня возьмут. Я хотел пойти добровольцем. Моя мама, а твоя бабушка, Матиас, которую ты не видел, — она умерла от брюшного тифа, — осторожно пыталась отговорить меня. Но ничего не помогало. Я хотел пойти воевать За Германию. Твой дедушка — никто не знает, где он погиб, — тоже не мог отговорить меня, он был на фронте. Правда, моя мама все время уверяла, что он бы мне втолковал, что значит идти добровольцем, если бы только был дома. Но, приезжая в отпуск, он меня тоже не отговаривал. В отпуске он вообще говорил мало. О войне — ни слова. Должен признаться, меня Это здорово разочаровывало. Мой отец в отпуске всегда работал как сумасшедший, все приводил в порядок, чинил велосипеды и тому подобное — он был слесарь. Это меня тоже здорово удивляло. Таким я был в твои годы, Матиас. Наверно, и мастер Нойберт был таким.
