— Я должна рассказать папе, Сирил. Я хотела сделать это сегодня утром, но решила, что лучше подождать», а вдруг ты не…
— О Ноэль! — воскликнул Морленд. Это было все, что он мог сказать, пока они сидели здесь. Прошел еще один мимолетный час, и Морленд проговорил:
— Я сойду с ума, если мы не поженимся до моего отъезда.
— А сколько это потребует времени?
— О, совсем немного! Надо только поспешить. У меня шесть дней до явки в часть; и, может быть, командир даст мне еще неделю, если я попрошу его.
— Бедный папа!.. Поцелуй меня еще. Крепко. Когда долгий поцелуй кончился, она сказала:
— А потом я смогу приехать и быть с тобой, пока ты не уйдешь на фронт? Ах, Сирил!
— О Ноэль!
— А может быть, ты не уедешь так скоро? Не уезжай, если можешь.
— Если бы я мог, дорогая! Но я не могу.
— Да, я знаю.
Юный Морленд схватился за голову.
— Все мы сейчас плывем в одной лодке; но не вечно же это будет продолжаться! А теперь, когда мы помолвлены, мы сможем быть вместе все время, пока я не получу разрешения или как это там называется. А потом…
— Папа захочет, чтобы мы повенчались в церкви. Но мне все равно.
Глядя сверху на ее закрытые глаза, на опущенные ресницы, юный Морленд думал: «Бог мой, я в раю!»
И еще один короткий час прошел, пока она не высвободилась из его объятий.
— Надо идти, Сирил. Поцелуй меня еще раз. Было время обеда, и они бегом начали спускаться с холма.
Эдвард Пирсон возвращался с вечерней службы, на которой читал библию, и увидел их издали. Он сжал губы. Их долго не было, и это сердило его. Но что он может сделать? Перед этой юной любовью он чувствовал себя странно беспомощным. Вечером, открыв дверь своей комнаты, он увидел на подоконнике Ноэль; она сидела в халате, освещенная лунным светом.
— Не зажигай огня, папочка! Я должна тебе что-то сказать.
Она потрогала золотой крестик и повернула его.
— Я помолвлена с Сирилом; мы хотим пожениться на этой неделе.
Пирсону показалось, что его ударили под ребра; у него вырвался какой-то нечленораздельный звук. Ноэль торопливо продолжала:
— Видишь ли, это необходимо; он каждый день может уехать на фронт.
Как он ни был ошеломлен, он должен был признать, что в ее словах есть доля здравого смысла. Но он сказал:
— Милая моя, ты ведь еще ребенок. Брак — самое серьезное дело в жизни. А вы и знакомы-то всего три недели!
— Я все это понимаю, папа. — Ее голос звучал на удивление спокойно. Но нам нельзя ждать. Он ведь может никогда не вернуться, понимаешь? И тогда получится, что я сама отказалась от него.
