Учеба ягнят шла одним и тем же порядком, и я так изучил его, что сразу вмешался, когда один ягненок что-то слишком часто переходил от живота матери к ее шее и обратно. Как видно, он не получал молока, и поэтому вымя матери не становилось для него желанной целью. Несложный механизм научения давал осечку. Я поймал овцу, повалил ее, нажал на соски. Вместо молока выступила кровь. Я позвал Манты. Вместе мы, насколько могли, выдоили окаменевшее вымя. Заботу о ягненке пришлось взять на себя. Поймали ближайшую овцу, повалили и накормили голодного малыша. Так у меня появился подопечный. Я быстро убедился в правоте чабанов, рассказывавших, что таких ягнят не так уж сложно сохранить. Каждые три-четыре часа я находил ягненка, помеченного ошейником из белой ленточки, ловил ближайшую овцу и давал ему подкрепиться. На третий или четвертый день мы вернули ягненка к его матери, она легко приняла его. Вообще была на редкость заботлива, вновь и вновь вылизывала жирную, свисавшую гузку ягненка, из которой лихо изогнутым крючком высовывался недлинный хвостик. У ягнят каракульских овец очень смешные гузки, они слегка трясутся, когда ягненок бежит. У моего ягненка была еще на редкость красивая серая каракулевая шкурка. Туго завитые воланы волос причудливым рисунком покрывали его тельце.
Между тем в отаре стали появляться брошенные матерями ягнята. Мурад, как обычно, улыбаясь, говорил мне удивленно: «Еще етимек (сирота) есть». Однако матери брошенных ягнят вовсе не потеряли материнского влечения. В тревоге они бегали взад-вперед, обнюхивая всех малышей подряд. Поймав такую овцу, мы убеждались, что вымя ее полно молока. Но почему-то она не узнавала своего малыша. Вновь и вновь она возвращалась к нему, видно, голос и облик его были ей знакомы. Но, обнюхав, овца резко пятилась, била ягненка лбом, убегала.
Мурад, запыхавшийся после погони за очередной неразумной мамашей, вытирая пот со лба ладонью, объяснял мне: «Видишь, пахнет плохо, плохо пахнет, поэтому бросил». Дни стояли не по-весеннему жаркие, и всякие лишние заботы отнюдь не радовали нас. Как я убедился, и чабаны нелегко приспосабливались к неурочной жаре. Однако они не одобрили, когда я вздумал ходить в трусах, загорать. Мурад не снимал старенького костюма, когда-то черного, но теперь ставшего то ли серым, то ли рыжим. Манты же предпочитал настоящий чабанский наряд: черную огромную папаху, халат, домодельные брюки — огромные в сидении и собранные складочками на щиколотках, кожаные обутки.
