Холопы отскочили от рыбаря. Один из них нагло огрызнулся:
— А ты кто таков?
— Не твоего холопьего ума дела.
Холоп вытянул из-за кушака кистенек.
— Могу и перелобанить.
Третьяк и вовсе осерчал, выхватил из малиновых ножен саблю.
— Сучий сын. Зарублю!
Холопы бросились врассыпную.
Третьяк сошел с коня и подошел к лежащему на земле рыбарю. Тот глухо стонал, все лицо его было разбито.
К Третьяку подбежал вихрастый мальчонка лет тринадцати.
— Я все видел, дяденька. Они улов хотели отнять, а Гришка не давал.
Третьяк уже ведал, что холопы некоторых московских бояр, недовольные своей полуголодной жизнью, шастали по рекам и отбирали улов у рыбаков.
Гришка был настолько поколочен, что не мог подняться на ноги.
— Где живешь? — спросил Сеитов.
Из окровавленного рта хрипло донеслось:
— Недалече… В Зарядье.
Легкокрылый ветерок, набирая силу, стал упругим и порывистым. На Москву надвигалась черная, зловещая туча. Не пройдет и получаса, как на стольный град обрушится беспощадный ливень. Полуживого рыбаря никто на руках не понесет, а немилосердный ливень (да не дай Бог еще с градом) и вовсе загубит Гришку.
— Довезу тебя. А ну-ка, паренек, помоги мне.
Гришку положили поперек седла.
— Не надо, барин… Сам бы оклемался, — продолжал хрипеть рыбарь.
— Оклемался бы на том свете. Где изба твоя?
— В Кривом переулке.
Третьяк никогда не слышал такого переулка. В Зарядье сам черт ногу сломает, и если бы ни Гришка, он никогда бы не добрался до этого переулка. Он же оказался настолько узок и тесен, что и две телеги не разойдутся. Убогие избенки стояли почти впритык.
— А вот и мои хоромы, барин.
Третьяк, крепкий и рослый, сошел с коня, взвалил Гришку на плечо и отнес в избу. Опустил на лавку с изголовьем.
Едва оказались в избе, как на Зарядье обрушился ливень.
— Успели, Гришка.
В избе, несмотря на открытые волоковые оконца, стало темно.
— Лекаря тебе бы надо.
— Чудишь, барин, — надрывно заквохтал Гришка. — Будь милостив. На печи — корчага с бражкой. Там и ковш. Достань, Христа ради.
Третьяк достал. Гришка, осушив весь ковш, как живой воды выпил. Ожил, кряхтя, поднялся с лавки.
— Лучину запалю.
Нашарил на шестке кусок бересты и сунул ее в еще не остывшие угли. Береста закрутилась, зашипела и вспыхнула. Гришка поджег сухую щепку в светце, и изба слегка озарилась тусклым светом.
Изба, как и у большинства бедняков, топилась по черному, когда дым, прокоптив стены, клубами выходил через узкие волоковые оконца. Обычно хозяева мыли стены перед великими праздниками: Рождеством Христовым и Пасхой. Но изба Гришки была настолько закоптелой, сирой, и неприбранной, что Третьяк невольно спросил:
