— Чей тиун? — присаживаясь к столу, спросил Третьяк Федорович.
— Боярина Василия Шуйского, — нахмурившись, ответил мужик.
Третьяку Сеитову — уж куда известная личность. Старший сын знаменитого воеводы Ивана Петровича Шуйского, отец коего был назначен Иваном Грозным попечителем царя Федора. Неказистый собой Василий Шуйский слыл на Москве великим плутом, Лисой Патрикеевной и сквалыгой. Тот еще бестия!
— Не повезло тебе с боярином, — произнес воевода. — Как звать прикажешь?
— Прошкой. Прошка Катун.
— А почему «Катун?»
— Так мужики меня окрестили. Я-то с малых лет любил по траве кататься. У нас, почитай, у каждого сосельника своя кличка… А что, Василия Шуйского ведаешь?
Последние слова Прошка Катун произнес с настороженными глазами.
Иванка хлебал щи молчком, а Третьяк Федорович как бы нехотя отозвался:
— Слышали краем уха.
Прошка отмолчался: один Бог ведает, что за люди оказались в его избе. По одеже не из голи перекатной. Это сразу видно. На торговых людей тоже не похожи. При саблях, с пистолями. Из стрельцов? Но те богатые кафтаны не носят, да и одвуконь не ездят. Всего скорее чьи-то ратные люди. То ли князя, то ли боярина. Так что, лучше всего закрыть роток на замок.
Третьяк Федорович за дальнюю дорогу проголодался. С утра, после очередной ямской избы, маковой росинку во рту не было, а посему с удовольствием похлебал и постных щей, и похрустел капусткой, и репы откушал. Черный же хлеб показался ему лакомством. Голод — не тетка. Запив пищу квасом, поднялся из-за стола, осенил себя крестным знамением, молвил: «Спаси Христос», сел на лавку и, откинувшись к бревенчатой стене, в упор глянул на мужика и произнес:
— Кто мы — тебе знать не подобает, Прошка. Одно лишь скажу: люди мы не лихие, худа тебе не сделаем. Напротив, отблагодарим тебя торовато[146]. А пока сходи во двор и принеси нам переметные сумы.
Прошка принес и с изумлением увидел, что постояльцы скинули с себя всю добрую одежу, и остались в одном исподнем. Чего это они задумали?
— Вынимай, друже.
И малой толики не прошло, как гости превратились в нищебродов. Облачились в драные сермяги, обулись в лаптишки с онучами, на головы напялили вконец изношенные мужицкие войлочные колпаки, на плечи — длинные нищенские сумы с заплатами.
— Удивлен Прошка?
— Чудно, — протянул хозяин. — Вам бы теперь на паперть и — Христа ради.
— Так и будет, Прошка. Коней оставим у тебя во дворе, одежду и сабли припрячь. На обратном пути заберем. Выйдем от тебя утром, в сумерки, на орясины опираясь. Ты нас никогда не видел, и не слышал. О том всю свою семью упреди. А за твое молчанье получи награду. Тут тебе и на коровенку хватит, и на доброго коня, и на оброк тиуну. Но покуда деньгами не сори, пораскинь головой, откуда они у тебя, сирого мужика, появились. Народишко зело любопытен. Уяснил, Прошка?
