— Теперь уж недалече. Глянь, Иванка, сколь нищих и калик по дороге снуют. Одни — в святую обитель, другие вспять на Москву. Скоро и мне в нищеброда оборачиваться, но надо поближе к Москве подъехать… Пожалуй, в Копытове облачусь.
— Да и я, воевода, на нищего не похож.
Третьяк Федорович придержал коня.
— Давай-ка, друже, отъедем в лес. Потолковать надо.
— Самая пора, воевода. Слышишь стук лошадиных копыт? Уж не опричники ли скачут? Береженого Бог бережет.
— Чую, Иванка. Отъедем.
Привязали поводья к деревьям, а сами опустились на мшистое земное покрывало. Конечно, устали от долгой езды в седлах, одно удовольствие перевести дух.
— А теперь выслушай меня, друже… Поторопился я, неотложные дела дьяку не передал. Возвращайся вспять.
— Какие такие дела? — вопросил Иванка и глянул прямо в глаза воеводе, и тот, не научившийся врать, отвел их в сторону.
«Лукавит, Третьяк Федорович», — догадался Иванка.
— А как же ты, воевода? Один в Москву поедешь?
— Один, друже. На меня легла опала, мне и ответ держать, а ты возвращайся с Богом.
— Так не пойдет, воевода. Я хоть и мужичьего корня, но у нас так не водится. Мужик мужика в беде не бросает.
— Да пойми ты, Иванка. Нельзя тебе со мной в Москву. Можешь и ты голову потерять. И не перечь мне!
— Нет, воевода. Так дело не пойдет. Негоже мне так. Режь меня на куски, но тебя одного не оставлю. Авось всё и уладится.
— Не уладится! Худо ты знаешь государя нашего. Поезжай вспять, сказываю!
— Не горячись, воевода. С тобой поеду.
— Упертый же ты мужик… Ну что ж, ты сам выбрал себе дорогу.
* * *
Копытово лежало на реке Копытовке, вбегающей в Яузу. От него до Москвы совсем рукой подать. Скородом[143] в нескольких верстах.
Но Третьяка Федоровича заботил один вопрос. Переоблачиться — дело не хитрое, но у кого оставить коней? В середку села лучше не лезть: там стоит изба старосты. А эти людишки всякие бывают, могут и своему боярину настучать. Тот может заподозрить что-нибудь неладное и донести в Сыскной приказ. Тогда всё пропало.
Поделился своей тревогой с Иванкой.
— Лучше бы сутеми дождаться, воевода, — и в крайнюю избу. В таких — всегда самый бедный люд ютится. А бедняки, обычно, в доносчиках не ходят.
— Как ни жаль времени, но ты, пожалуй, прав, друже.
К крайней избе подъехали, когда уже совсем стемнело. Из оконца, затянутого бычьи пузырем, пробивался тусклый свет от лучины. Доносились глухие голоса.
Третьяк Федорович хотел, было, забухать кулаком в дверь, но Иванка остановил:
