Природная доверчивость, изначальное предпочтение тексту перед подтекстом, строчкам — перед содержанием, спрятанным между строк. В этом справедливо упрекали друзья с давних пор.
Но такое объяснение звучит чуточку наивно и слишком красиво. Красивая правда о некрасивых временах не всегда убедительна.
Однако увидеть их неприглядность мне подобно большинству вернувшихся с войны было трудно. Слишком многое оставалось дорогим, близким. Отрицательное как бы уравновешивалось положительным. Воинская исполнительность, когда приобщаешься к ней чуть ли не в младенческом возрасте и годами находишься в сфере ее действия, приучает не столько к щелканью каблуками, сколько к восприятию сущего как наиболее разумного.
Неразумность, успокаиваешь себя, преходяща, эпизодична, исторически, вероятно, неизбежна. На любого негодяя с офицерскими погонами, будь то стяжатель, трофейщик или шовинист, приходится десяток тебе известных — свободных от этих пороков.
Словно бы все решается процентным соотношением!
Решается, когда хочешь, чтобы решалось. Когда хочешь найти себя в жизни. Не расчетливое приспособленчество, но постепенное усвоение того образа жизни, какой назовут «советским», какой постоянно предполагает двойной отсчет и укореняется в тебе.
Сверх того — страх. Безотчетный, не признаваемый, но неотступный. Им поражены чуть ли не все. Капитан, предостерегавший на улице Станислава, — белая ворона. Да и он хитрил, ловчил, сбрасывая армейскую лямку. Разыграл на стрельбище целую комедию с пистолетом.
Самонадеянные отпрыски сорок пятого года, мы не отличались провидческим даром. Светлое будущее авансировалось такой ценой, что не хватало сил от него отказаться, не ожидая появления жареного петуха, осязаемого приближения фашизма.
Полковнички, что распустили пьяные языки на поминках Майсурадзе, безобидные шалуны-шовинисты. Назавтра, протрезвев, отправятся читать лекции: дружба народов, ленинско-сталинское учение о национальном вопросе. Имеют же они право на разрядку после такой напряженной пропагандистской деятельности?
Встречались мне «властители умов» и похитрее, поосторожнее, поцивилизованнее. «С политическим кругозором».
Одного трезвого, как стеклышко (он вообще не пил, не курил, жил праведно, пользовался уважением за нравственную свою чистоту), я услышал летом 1953 года.
Прошли считанные месяцы после смерти Сталина, а у нас, на восточной кромке континента, многое круто менялось. Здесь было сосредоточено столько дивизий и армейской техники, сколько может понадобиться для войны более масштабной, чем между Северной и Южной Кореей. Сунув Сталина в Мавзолей, Берию — за решетку, продолжатели пересматривали кое-какие планы отца и учителя. Мир на Корейском полуострове, отказ от войны на Тихом океане предполагали немедленное сокращение дальневосточных войск. Началась массовая демобилизация. У большинства офицеров, прошедших войну, ни кола, ни двора, иным до пенсии — полгода. А его — коленкой: «Пошел, пошел, диктуй адрес, куда литер выписывать...»
