Он говорил спокойно и твердо. С незамутненным сознанием собственной правоты. С уверенностью: в делах тридцать седьмого после войны разберутся. Не подозревая, что его, многократно раненного, награжденного едва не всеми боевыми орденами, после войны ждет ссылка, спецпоселение. Как представителя одного из народов-изменников...
Слова, выведенные белой краской на некогда зеленом заборе, считали победу Советской Армии свершившимся фактом, хотя впереди маячили Карпаты, и у нас, признаться, не было уверенности, будто Гитлеру уже свернули голову. Он еще свободно ею вертел, властно командовал своими войсками, не склонными к безоглядному драпу. Но вряд ли кто-нибудь среди нас сомневался: песенка его спета. Первая часть призыва, как говорится, принципиальных возражений не вызывала. Но вторая, где фигурировала не «голова», а «башка» товарища Сталина, которую следовало свернуть...
После войны — друг прав — воцарится полная справедливость. Разгром Гитлера убедит Сталина отменить колхозный строй. Гитлер такие надежды не оправдал: на оккупированных территориях немцы сберегали колхозы, так им удобнее было хозяйничать.
Люди, сочинившие лозунг, подобно нам, относили Гитлера к своим врагам. Его — и Сталина. Какому же Богу они молятся?
Стоит ли, однако, чьим-либо давним суждениям сообщать расширительный смысл? По-разному думали люди, проходя через войну. Первой послевоенной зимой лейтенант (теперь уже капитан), служивший в западноукраинском городе Станиславе, услышал однажды от другого капитана — лет на десять старше его:
- Лишь наивный человек, чтобы не сказать набитый дурак, не понимает: неизбежен новый тридцать седьмой...
Покуда ограничусь этой цитатой. О послевоенном Станиславе, зимой слабо припорошенном снегом, летом — буйно зеленом, разговор впереди.
Тут свершатся события, небезотносительные к надписи на похилившемся заборе. И к монологу капитана из штаба 38-й армии.
Но ни о событиях этих, ни о монологе старший лейтенант, естественно, еще и не подозревает. Он пытается постичь смысл девиза, выведенного белой краской. Сдвинул на лоб пилотку, задумчиво чешет в давно не стриженном затылке.
В этой позе и застает его друг, имевший обыкновение со своими разведчиками, щеголявшими в тяжелых фрицевских сапогах с короткими голенищами, появляться в самое неурочное время. Как всегда, друг спешил и не был расположен к долгим разговорам. Проследив за лейтенантовым взглядом, он скосился на заборную надпись.
