Прежде чем оставить Петербург и обеспеченные Ништадским миром завоевания, чтоб обратиться к новым в другой части света, Петр Великий выразил радость свою по случаю этого славного мира более блестящим делом, чем все празднества. То была всеобщая амнистия, распространенная даже на злоумышленников против его жизни, за исключением одних только убийц и объявлявшая сложение податных недоимок со времени начала войны до 1718 г., составлявших сумму в несколько миллионов рублей. В указе, данном сенату[66], причина этих милостей выражена была в следующих словах: «Считая долгом воздать славу Всемогущему за благодать, ниспосланную нам при заключении мира и прежде, мы полагаем, что не можем показать этого более достойным образом, как даруя прощение и изливая благодеяния на наши народы».
18-го декабря 1721 г. царь, во главе своих гвардейских полков, торжественно вступил в Москву, но отсрочил на шесть недель празднование мира, желая прежде всего внимательно обозреть приготовления, предписанные им по поводу предстоявшей войны против похитителя персидского престола, и приступить к некоторым распоряжениям, полезным и необходимым для общего блага. Единственное развлечение, которое он позволил себе в это время труда, было славленье[67]. Оно продолжается с Рождества до дня св. Крещения. Это ничто иное, как поездки в санях, предпринимаемые духовенством для пения по домам гимнов в честь Нового года. В прежние времена члены царской семьи не участвовали в них, и патриарх, или какой нибудь архимандрит, назначавшийся предводителем процессии, хорошо угощаемый со всей его свитой, собирал щедрые дары от набожности людей богатых; император, напротив, любил еще и в молодости пользоваться этим случаем, чтоб удостаивать своего присутствия все знатные дома, и употреблял их приношения в пользу госпиталей и других благотворительных заведений. На сей раз он ничего не собрал, потому что допустил в процессию князя-папу и его двенадцать кардиналов-пьяниц, от чего она получила более характер шутки, чем религиозного обряда. Что касается до празднеств по случаю мира, то монарх открыл их раздачею из своих рук золотых медалей, ценою от 5-ти до 35 червонцев, всем своим подданным и служителям, сколько нибудь известным, а также лицам знатным высшего духовенства, иностранным министрам и министрам голштинского двора. Надпись на медалях гласила, что они сделаны из золота, добытого в русских рудниках.
После этого, он ввел в собрание дочь свою царевну Елизавету Петровну, которой было двенадцать лет, приказал подать себе ножницы, обрезал помочи с лифа её робы, отдал их её гувернантке и объявил принцессу совершеннолетнею; а вслед за тем надел на герцога Голштинского цепь и ленту ордена св. Андрея. Любовь к морю нигде не покидала царя. По его приказанию устроены были великолепные маскарадные катанья на санях. Чтоб восполнить недостаток моря и флота, саням придана была форма морских судов, и из них самые небольшие могли вместить от 10 до 12 человек, и везлись шестью лошадьми. Между ними наибольшее внимание обращали на себя турецкое судно (Saique) князя валашского, одевавшегося то муфтием, то великим визирем, окруженного прекрасной и многочисленной турецкой свитой, и гондола императрицы, закрытая зеркальными стеклами и снабженная хорошо натопленною печью. Сани императора изображали военный 2 ярусный корабль с 3 большими мачтами, надлежащим экипажем и поставленными между множеством фальшивых десятью настоящими пушками, из которых часто палили. Монарх приказывал делать на улицах все морские маневры, так что даже полагали, что 16 лошадей, которые везли его корабль, только при помощи парусов могли сдвигать его с места.
