Я миновал последний дом в селении и выехал за его пределы, так и не увидев никого похожего на этого бандита.
Решив, что он, наверное, уже ничего не помнил, я искренне простил ему эту забывчивость. Она вполне естественна среди тех забот, что, должно быть, переживал в подобный день Орланди. Но вдруг, доехав до зарослей Биккизано, я увидел, как из чащи вышел человек и остановился посреди дороги.
И я сразу же узнал того, кого из-за своего французского нетерпения и парижских понятий о приличии обвинил в неблагодарности.
Я заметил, что он уже успел переодеться в тот же костюм, в котором появился в развалинах Винчентелло, надел патронташ, на котором висел пистолет, и имел при себе ружье.
Когда я был в двадцати шагах от него, он уже снял свой головной убор, а я в свою очередь пришпорил коня, чтобы не заставлять его ждать.
— Сударь, — начал он, — не хотелось, чтобы вы уехали из Соллакаро и я не успел бы поблагодарить вас за честь, оказанную такому бедному крестьянину, как я, выступив за него в качестве поручителя; но, поскольку там, на площади, я был не в себе и не мог говорить свободно, пришел сюда, чтобы подождать вас.
— Признателен вам, — ответил я, — и право, не стоило из-за этого беспокоиться, это для меня была большая честь.
— И потом, — продолжал бандит, — что ж вы хотите, сударь, не так-то легко избавиться от четырехлетних привычек. Горный воздух коварен: однажды вдохнув его, потом везде задыхаешься. Теперь в деревне, в этих жалких домах мне каждую минуту кажется, что мне на голову свалится крыша.
— Но постепенно, — ответил я, — вы вернетесь к привычной жизни. Мне говорили, что у вас есть дом, земля, виноградник.
— Да, конечно, но моя сестра присматривает за домом, а обрабатывали мою землю и собирали мой виноград лукканцы. Мы, корсиканцы совсем другие, мы не работаем на земле.
— А чем же вы занимаетесь?
— Мы следим за тем, как идут работы, прогуливаемся с ружьем на плече и охотимся.
— Ну что ж, мой дорогой господин Орланди, — сказал я, пожимая ему руку, — будьте счастливы! Но помните, что моя честь, как и ваша, обязывает вас отныне стрелять лишь по диким баранам, ланям, кабанам, фазанам и куропаткам и никогда по Марко Винченцио Колона или по кому-либо из его семьи.
— Ах! Ваша милость, — ответил мой подопечный с таким выражением лица, какое мне доводилось видеть лишь у нормандских крестьян, когда они приходили с жалобой к судье, — курица, которую он мне отдал, оказалась слишком тощей.
