(выделено нами. – В. Л.), но явилась после, почему и называется он отступником…»
[91]Св. Григорий Богослов (IV в. от Р. Х.) в своих размышлениях о Люцифере перенес центр тяжести и сосредоточился именно на природе отступничества былого «светоносца». На первое место среди причин этой катастрофической измены своему первородству известный богослов выдвигает «превозношение» (читай: гордость): «самый первый светоносец, превознесшись высоко… отличенный преимущественной славой, возмечтал о царственной чести великаго Бога, – погубил свою светозарность, с бесчестием ниспал сюда, и, захотев быть богом, весь стал тмою»[92]. Той же точки зрения придерживался другой известный богослов – св. Амвросий Медиоланский (IV–V в. от Р. Х.), который утверждал, что «гордость прияла начало свое от диавола, который, обольстившись своим могуществом и достоинством, данным ему от Создателя, и возмнивши быть равным славою своему Виновнику, низвержен с высоты небесной…»[93]
В приведенных суждениях слова, говорящие так или иначе о дерзком тщеславии возроптавшего ангела (в этом принципиально солидарны все цитированные авторы[94]), слова эти не должны заслонять для нас и другие – упоминания великих богословов о «преимущественной славе», о «светозарности» самого первого «светоносца», который, конечно же, «обольстился», «возмнил», но ведь свою «отличенность преимущественною славой», «могуществом и достоинством» не придумал же сам. Все это было дано ему, по слову св. Амвросия, не кем иным, как Создателем. Притом понятно, что не порочного же, надо полагать, свойства могуществом и достоинством наградил Творец своего высокого избранника.
Полагая теперь представление о Люцифере как об ангеле изначально светоносном вполне доказанным, для нас уже аксиоматическим, мы вместе с тем не забываем, конечно же, что в некий момент, говоря словами Зосимы, «в бесконечном бытии, не измеримом ни временем, ни пространством» (14, 292), еще до создания тварного, земного бытия, светозарный ангел воспротивился благой воле Создателя. Евангелист Иоанн пишет: «И произошла на небе война…» (Откр 12:7). Снедаемый гордыней и себялюбием, вынашивая честолюбивые планы, он бросил вызов самому Богу, возжелав быть равным Творцу вселенной, «начал бунт»[95], как это квалифицирует прот. В. Зеньковский. Обмолвка маститого ученого относительно характера метафизического конфликта поддерживает нас в уверенности, что слово «бунт» – знаковое для Достоевского, принципиально кодовое (недаром одну из ключевых глав «Карамазовых» он назвал именно так: «Бунт»).
