Луч солнца на секретере стал темнее, словно разжирел.
— Но нет же, мама, она не безумная… Наверное, есть что-то такое, чего мы не знаем… Бебе всегда была скрытой.
— У нее никогда не было хорошего здоровья.
— Это не причина. Если бы ее так не баловали…
— Замолчи, Жанна. Сегодня не тот день, когда нужно…Ты и впрямь думаешь, что она… Но тогда…
И мадам д’Онневиль собрала все свои силы, чтобы встать и посмотреть на открытые белые ворота.
— Ее теперь арестуют. Это невозможно. Подумай, какой стыд.
— Успокойся, мама. Ну что я могу?
— Невозможно поверить, что сейчас, здесь, в моем присутствии, моя дочь…
— Ну да, мама…
— Ты что, тоже против нее?
— Нет, мама.
— Но ведь ты тоже вышла замуж за одного из Донжей! Что касается меня, то я не осмелюсь показаться людям на глаза… Завтра об этом напишут газеты.
— Послезавтра, мама, ведь сегодня воскресенье и…
Также впечатляюще, как и появление машины скорой помощи, было увидеть как из города приехало такси. Сначала машина проехала за ворота. Находящийся в ней доктор Пино наклонился, чтобы предупредить шофера. Тот не счел нужным въезжать в чужое владение, немного отъехал назад и остановился.
Больница размещалась в красивом здании XVI века с высокой заостренной крышей, покрытой черепицей, которую время сделало разноцветной, белыми стенами, широкими окнами с рамами, разделенными на квадраты, и просторным двором, обсаженным платанами. Старики в голубоватой больничной одежде медленно бродили от скамейки к скамейке, кто с повязкой на ноге и с тростью в руке, кто с перевязанной головой, кто, поддерживаемый сестрами в чепцах.
Франсуа повезли в операционную. Вызванный по телефону доктор Левер, был уже там, в резиновых перчатках. Все было готово и для других процедур.
Франсуа поклялся не стонать. Ему сделали два укола морфия, которые не лишили его сознания, и он испытывал чувство стыда, лежа обнаженным, как труп, перед молодой медсестрой. Ему хотелось ободрить, сходившего с ума Феликса, которого врач грозился выставить.
Он закрыл глаза и увидел кусочек бумаги. Он его обнаружил. Он не был больше в больнице Сент-Жан, у канала, а в парке Шатеньрэ, и красный цвет аллеи превратился в огромную, освещенную солнцем лужу. На её фоне ножки садового стола вырисовывались тенью. И там, между двух этих теней находился совсем маленький кусочек смятой бумаги. ОН ЕГО ВИДЕЛ. Вот и доказательство, он его вновь видел, а он не бредил. Куда его дела Бебе, после того, как высыпала яд в чашку? На её платье не было карманов. Тогда у неё не было сумки. В своей влажной руке она скатала бумажку в шарик, а потом уронила, уверив себя, что в саду его никто не заметит.
