— Вот и хорошо. Вот вы, люди, вернулись. А я охраняла ваши жилища. Где вы были? Бродили по свету, пока не поняли, что в мире нет ничего лучше наших гор и нашего ущелья? Глиняных хижин, которые вы — люди со своими предками, и мы — собаки со своими предками, обживали и согревали столько поколений?!
Когда Бутов пошел из ущелья, собака поплелась за ним, проводила до последней хижины и недоуменно смотрела вслед ему, уходящему. Она осталась сторожить — ведь в этом было ее предназначение.
— … Они никогда не вернутся, те, кто изгнан из этих хижин. Иные умерли, но до последнего мгновения в их памяти был образ горного поселка — их родины; другие скоро умрут, но никто никогда не вернется, — угрюмо сказал Некто.
…А Бутов — тот, молодой — шел и шел по коридору. И время растягивалось. Оно растягивалось, как мехи некоей чрезвычайно странной гармошки. Странной именно бесконечностью своего звучания, которое все резче, отчаяннее, по мере того как он идет по коридору. Это живое время его жизни растягивалось в иное, мертвое время самосуда, долженствующее вместить столько картин, свидетельств, мыслей — непонятно как, но очень крепко связанных между собой. Они теснятся — эти картины, просвечивают одна сквозь другую под неумолкающий стон мертвого времени.
И Бутову видится тундра.
— Почему же вы раньше не открыли мне все, что я вижу сейчас? — спрашивает Бутов у Некто.
— Зачем? Ведь это происходило на глазах у всех, — ответил спрашиваемый. — Шаги по лестнице к обреченной квартире явственно доносились в другие квартиры, чей черед непременно наступит, только не сегодня, а в одну из следующих ночей. Их слышали во всех домах, во всем городе, во всей стране, как слышали стон убиваемых и насилуемых в том большом городе твоего детства. Слышали и прятали головы под подушку. Слышали, чтобы через день или через год, самое большее через поколение — забыть.
Ведь ты тоже наутро прошел мимо непогребенной матери!
В темноте возникает в одном из тех серых пузырей женщина с длинной черной косой, лежащая неподвижно в луже крови, растекшейся по асфальту. И слабо доносится из пустоты ее голос, той, которая — единственная в мире — истинно любила Бутова; даже теперь она пыталась защитить его:
— Я была мертва, совсем мертва, мой мальчик. Хоть обо мне не печалься, тебе и так тяжело. Я боялась одного… Да, когда я вырвалась и поднялась на подоконник, когда прыгнула уже: боялась, а вдруг я не разобьюсь до смерти, останусь живой; мне уже нельзя было быть живой. А вышло так хорошо. Ты же не видишь моего лица, а только косу. Помнишь, ты любил, когда я распускала волосы; ты прятался в них, как в шатре.
